.
Строг он не к одному Бальзаку.
“Беда Золя в том, что у него система и что он хочет создать школу... Вы представить себе не можете, какие потоки брани я изливаю на него каждое воскресенье... И это лишь свидетельствует о моем добром отношении к этому славному малому. Но ничего не помогает... Ему не хватает двух вещей: во- первых, он не поэт, во-вторых, недостаточно начитан, точнее говоря, невежествен, как, впрочем, все нынешние писатели.
Я только что закончил оба тома папаши Гюго – этот сборник куда хуже предыдущего” [2] .
И это тот же самый Флобер, который в собственных сочинениях не позволяет себе ничего субъективного, чтобы полностью раствориться в предельно безличном тексте. Быть, как Бог, – везде и нигде. Олимпийство олимпийством, но на пути к совершенству, к периоду, который на собственной тяге, зажмурившись, держится сам, преодолевалось столько мучительной злости по адресу окружающего. Посредственность впадала вмиг в немилость, несовершенство навлекало гнев.
Выше критики для него только абсолютные чемпионы - Гомер, Шекспир, Рабле, Гёте. Даже Данте вызывает брюзжание:
“Недавно прочел весь “Ад” Данте (по-французски). Там есть величавость, но как далеко это от поэтов всемирных, уж они-то не воспевали распри своей деревни, касты или семьи! Никакого плана! А сколько повторений! Временами могучее дыхание, но, мне кажется, Данте подобен многим освященным молвой созданиям, в том числе римскому собору Святого Петра... Но сказать, что тебе скучно, никто не смеет. Поэма Данте была создана для определенного времени, а не для всех времен; на ней лежит его печать. Тем хуже для нас, меньше понимающих ее; тем хуже для нее, не дающей себя понять!” [3]
Достается и Вольтеру:
“Прочел... “Родогуну” и “Теодору” [Корнеля]. Что за гнусность – комментарии г-на де Вольтера! А глупо как! Между тем был он человеком умным. Но от ума в искусстве мало проку, он мешает восхищаться и отрицает гений... Но ведь так приятно разыгрывать педагога, журить других, учить людей их ремеслу! Страсть унижать... на диво содействует сей склонности у пишущей братии” [4] .
Тем более нет пощады Ламартину:
“Поговорим немного о “Грациелле”. Вещь посредственная, хоть это лучшее, что создал Ламартин в прозе. Есть милые детали... [Но] главное, давайте выясним: спит он с ней или не спит?.. Хороша любовная история, где главное окружено такой густой тайной, что не знаешь, что думать, - половые отношения систематически обходят молчанием... Ни одно нечистое облачко не омрачает это голубое озеро! О, лицемер! Рассказал бы правду, как дело было, насколько получилось бы лучше! Но правда требует настоящих мужчин, а не таких, как г-н Ламартин. Что говорить, ангела куда легче нарисовать, чем женщину, крылья скрывают горб... Зато нас угощают тирадой во хвалу римскому собору Святого Петра, сооружению холодному и напыщенному, но коим, видите ли, надобно восхищаться. Так полагается, общепринятое мнение ... Надо держаться условного, фальшивого. Надо, чтобы вас могли читать дамы. О, ложь, ложь! Как ты глупа!” [5]
А вот про Беранже и вкусы передовой публики:
