Отец был другим, не таким, как я, это без сомнения.
В сентябре пятьдесят девятого он каждый вечер ходил встречать маму, слушательницу вечерних бухгалтерских курсов. Ему было двадцать девять, а маме девятнадцать, и он называл ее ребенком . Они уже два года жили вместе (немного странное сочетание юности и опыта), и ребенок наконец забеременел. Весь сентябрь она посещала вечерние бухгалтерские курсы, а взрослый приходил за ней ближе к одиннадцати, чтоб доставить домой целой и невредимой. В те годы (как и во все последующие) по ночам город был плохо освещен, фонарные лампочки били какие-то подпольные хулиганы, центральная часть города, которая состояла из одноэтажных особняков и небольших, построенных в основном при австрийцах домов, ночью представляла собой темный лабиринт отзвуков с почти лунными пейзажами. В одну из таких ночей был уничтожен без следа памятник Сталину в привокзальном сквере — утром остался лишь холмик, вскоре любовно превращенный в клумбу. Опасности подстерегали на каждом шагу, особенно молодых женщин. Так, по крайней мере, казалось моему отцу.
Он не был фраером, и если и ходил со складным ножом в кармане, то означало это только следующее: в свободную минуту в лесу он любит поупражняться в метании этого ножа и, как правило, попадает им куда надо (стволы берез и сосен, медленное капание соков). Но в тот вечер ножа у него с собой не было, о чем пока знаем лишь мы с вами.
Где-то на полдороге между синагогой (клубом мединститута) и тогдашним театром (популярный спектакль «Калиновый гай» кончился тридцать минут назад, и все уже разошлись) путь ему преградили трое. Они выползли откуда-то из темноты, словно из лунного кратера, могу предположить, что напоминало это появление вампиров в известном клипе Майкла Джексона — двое пацанов, стриженных под полубокс , и одна шмара с початой бутылкой в руке. «Ты, — обратился один из них к отцу по-русски, — ты, закурить есть?»
Это были времена очередной миграции — со второй половины пятидесятых активно застраивались околицы, хрущевки заселялись приезжим людом, для которого, соответственно, проектировались все новые и новые заводы, фабрики, места культуры и отдыха , воинские части, — и русского языка в городе стало ощутимо больше, чем какого-либо другого. В связи с обновляемым и перекраиваемым обликом действительности местные власти уже решительно обмозговывали, каким образом сменить имя города, — предлагалось на Прикарпатск или Комсомольск-Прикарпатский.
«Куда, на хрен, делся этот нож?» — думал отец, шаря в карманах.
— Кури, — протянул им открытую пачку «Примы».
— Ты, я возьму две, — сказал один из них и взял шесть или семь.
— Бери, если нужно, — ответил отец, сообразив, что нож остался дома в кармане пальто, которое он надевал в лес. Они перешучивались между собой, разбирая курево.
— Твое счастье, что у тебя нашлось, — сказал второй, и они снова захихикали, а шмара закатилась идиотским смехом. На этом можно было расходиться по своим делам — его милостиво отпускали. Но он спросил — таким же ровным голосом, как и его отец, когда тот произносил свое «Хрен что они мне сделают!» — итак, он позволил себе спросить:
— А если бы не нашлось?
Они перестали ухмыляться и снова обернулись к нему.
— Щас увидишь, — процедил тот второй.
Тут стоит использовать прием замедленной съемки (в те времена она как раз входила в моду в кино). Мы видим, как астрально-ментальная часть отца отделяется от него и со стороны наблюдает за безупречными автоматическими движениями тела. Тело уклоняется от первого удара противника и тут же проводит апперкот левой (была эпоха бокса, никаких тебе каратистов с придурочными кошачьими криками) и следом — хук правой. Этого хватает для того, чтобы пацаны разлетелись в разные стороны. Шмара визжит и замахивается бутылкой, из которой льется содержимое. Тело отца еще раз уклоняется, бутылка пролетает несколько метров и гулко катится по брусчатке, почему-то не разбиваясь. Тело отца несильно толкает шмару, отчего та сгибается и садится на корточки рядом со своим приятелем. Второй уже подымается, очумело тряся головой. Телу отца остается лишь убегать, что оно и делает: пересекает площадь Мицкевича (позеленевший поэт на постаменте не попадает в кадр), пробегая мимо бывшего отеля «Бристоль», по коридорам которого бродит дух композитора Дениса Сичинского, и только на Галицкой чувствует, что погони за ним нет, после чего в него возвращается астрально-ментальная часть отца.
«Что ты весь дрожишь?» — спросила у него мама, когда он взял ее за руку на выходе с бухгалтерских курсов.
