инокам.
Между тем богомольцы с родины Ивана принесли с собою домой весть о том, где он находится, и после разной переписки, Киевская полиция потребовала у Ивана письменный вид, которого у него не было, и Иван вынужден был отправиться на родину.
Придя туда, он принял окончательно вид юродивого, вошел без доклада в контору барина, помолился на иконы, но не поклонился барину и на вопросы отвечал странными телодвижениями.
Тогда помещик, не понимая настроения Ивана, сковал его и запер под караулом в амбар, приказывая не давать ему ни пищи, ни пития. Может быть, барин относился к Ивану с особым раздражением потому, что родная сестра Ивана, Марья, тоже вся проникнутая стремлением к Богу, — ушла неизвестно куда, так что о ней и слух пропал.
Сожалея о заключенном, брат его Ларион потихоньку принес ему пищи и хотел подать ему в окно. Но Иван не принял ее, говоря, что нужно с терпением переносить все испытания.
Пришел посетить его также священник, взяв с собой икону св. Димитрия Ростовского, пред которой обыкновенно молился Иван. Это было ночью, но караульные спали, а собаки, обыкновенно очень злые, стали ласкаться к священнику. Поговорив с Иваном, священник, никем не замеченный, вернулся домой.
Кузьмин отправился за несколько дней в г. Острогожск, и в это самое время приехал из своего полка молодой барин. Узнав о заключении своего друга, он хотел сбить с двери замок, но Иван уговорил его прокопать крышу, и таким образом вылез из амбара. Когда принесли инструменты, чтоб снять с него железо, оно само упало к его ногам.
Чтоб уйти ночью, Иван, раздавшись, спрятался в камыш, но был замечен и приведен к возвратившемуся назад господину. Молодой барин еле уговорил отца, чтоб он его не наказывал. Но, чтоб помешать его побегам, Кузьмин приказал остричь ему половину головы.
Но Иван все-таки ушел в Острогожск к юродивому Ивану Васильевичу. И лишь письмо этого юродивого к помещику о том, что Иван — Христов раб, а не его раб и уверения о том же священника заставили помещика оставить Ивана в покое.
В продолжение шести лет Иван странствовал, посетив Киев, Почаев, Воронеж, Задонск, Саров.
Некоторое время он жил в Задонске, куда привез его купец Плетнев, раздавший все свое имение нищим и посвятивший себя на служение Богу. Иван ходил летом и зимою босыми ногами, в ветхом рубище, едва прикрывавшем его изнуренное тело.
Он был образцом воздержания и смирения, и поражал послушанием и услужливостью. Когда Воронежский архиерей, будучи в Задонске, пожелал видеть Иоанна, о духовной жизни которого он слышал, тот пришел к нему, прыгая и кривляясь. Но архиерей понял намерение Ивана отклонить от себя славу.
В таком юродстве Иван провел десять лет.
В Раненбургском уезде, в селе Головинщине, в особой келлии у церкви, жила крестьянка Дария Кутукова. Она занималась печением просфор для окрестных церквей и для жившего тогда в селе Колычеве, Данковского уезда, старца Илариона. Она также прислуживала ему.
Будучи для богомолья и говенья в Задонске, она увидела Ивана, и задумала взять его к себе и служить ему. Иван не противился ей.
По дороге они заехали в село Сезеново, к владельцу его, князю Несвицкому.
Под этот день (19 декабря 1817 г.) князь видел во сне, что из образа Божией Матери вышел младенец и сказал ему: 'Возьми меня к себе на руки и дай место для молитвы — я Иоанн многострадальный'.
Когда к князю вошла Дария с Иоанном, князь смутился: именно его лицо он видел во сне… Простившись с Несвицкими, путники поехали дальше к о. Илариону, которому Дария предложила взять к себе Иоанна для услуг.
— Не Иоанн мне, а я Иоанну должен служить: он старее меня, — отвечал о. Иларион.
Между тем князь Несвицкий приехал к о. Илариону с рассказом о своем сне и о встрече с Иоанном. О. Иларион посоветовал князю взять к себе Иоанна.
В господском доме было тесно и шумно, и Иоанн упросил, чтоб ему отдали баню, из которой выбрали всю обстановку. Здесь Иоанн наглухо забил единственное окно, чтоб к нему не проникал дневной свет. Одна лампада боролась с темнотою.
После трех лет, проведенных в этом здании, Иоанну устроили особую келлию.
У князя был лес в споре с крестьянами. В первый раз, проезжая этим лесом к о. Илариону, Иоанн сказал: 'Ах, лес шумит, топоры блестят, кровь льется, много слез будет!'. И вот, чрез несколько лет от того дня, крестьяне напали в этом лесу на князя и прорубили ему в нескольких местах череп.
Несмотря на отчаянное положение князя, Иоанн говорил: 'Князь не умрет, а, Бог даст, выздоровеет и жив будет'…
После выздоровления своего, князь подарил Иоанну леса на келлию, и она была построена близ Казанской церкви.
В этой келлии Иоанн жил еще уединеннее, не показывая никому и своего лица.
По смерти князя, его наследница, сестра, сперва сочувствовавшая затворнику, потом отняла у него келлию. Ее раздражало то, что он настоятельно советовал ей не обременять крестьян чрезмерными поборами. Но приверженный к Иоанну крестьянин Бирюков поставил ему другую келлию.
Ночь и большую часть дня Иоанн не выходил, кроме как в церковь, за водой для себя и для поливки деревьев на речку Скворню, также в лес за деревьями для посадки. В келлии он занимался рукоделием, молитвою, чтением, иногда писал. В девятом часу он пел херувимскую так сладко, что нельзя было слушать его без волнения. Пищею ему были — пшеничный хлеб, картофель, кашица из манных круп, яичница из одного яйца, капуста, — все с приправою деревянного масла. Иногда по два, по три дня он ничего не ел. Приобщать его ходил из недалекого города Лебедяни его духовник, и сам он ходил иногда к нему ночью для исповеди. Приобщался он сперва чрез всякие шесть, а потом чрез всякие три недели, и чаще.
Подаяние принимал он не всегда. Деньги сейчас же отсылал в церковь. Из вещей, оставив себе крайне нужные, отсылал остальные бедным или сам выносил ночью в лес или на дорогу — где и находили часто обернутые в салфетку или полотенце блюда с плодами, медом и разным съестным, или на кустарниках холсты, платье и обувь.
Келейник его роптал на него, когда он отказывался от вещей. Однажды принесли манных круп, Иоанн не хотел их брать, но уступил келейнику и просил его на следующий день сварить из них кашицу. Когда келейник взялся за чашку, он увидвл в ней белых червей вместо крупы. Иоанн сказал ему тогда: 'Знай, что не все приносится от усердия, а потому и не все так хорошо, как кажется с виду'.
Очень часто келейник имел случай убедиться, что Иоанну известен каждый его поступок.
Иоанн не показывал никому своего лица. Только изредка случалось увидать его келейнику и немногим избранным. Они говорили, что лицо его было смуглое, волосы черные, длинные, редкие, бороды почти не было, роста высокого с сутуловатостью, глаза немного прищуренные. На всем лице печать мирного и святого настроения души.
На теле его были раны, которые он не лечил, а закладывал щепочками. Рану, бывшую на ноге от топора, закрывал травой 'медвежье ухо', накладывая сверху лубок и бинтуя полотенцем. Кроме того, он носил на своем слабом теле вериги в 18 фунтов, железные башмаки, обтянутые сукном и чугунные четки.
Далеко стал расходиться слух о строгой жизни затворника, и к дверям его келлии стали собираться толпы народа, — Иоанн не отказывал никому в беседе. Он говорил с посетителями чрез запертую дверь, речью приветливою и убедительною, хотя она и была прикрыта притчами. Особенно убеждал он надеяться во всем на Бога, стараться исполнять заповеди, иметь незлобие и воздерживаться от мщения.
Местный диакон постоянно поносил затворника пред его келейником, спрашивая: 'Ну, что твой кормленый боров?' Сколько мог, келейник защищал его и с огорчением пересказывал все затворнику.
— Если б у нас не было врагов, — успокаивал его затворник: — как бы могли мы войти в царствие небесное? Мы должны быть благодарны им, как своим благотворителям. Они своим поношением даруют нам венцы.
Когда диакон этот тяжко заболел и был при смерти, Иоанн исцелил его, и тогда тот понял свое заблуждение.
Вообще затворник врачевал — маслом из лампады, просфорами, кореньями, сухим листом, чаем.
