безмятежное мгновение откроется дверь, и войдет какой-нибудь амбал с тазиком кипятка. Все ж таки я не оригинален, и кипяток давно и прочно вошел в арсенал борьбы за большие деньги. Войдет и скажет:
— Давай, дорогой, расстанемся по-хорошему. Пусть кто-нибудь везет деньги, или я случайно сейчас споткнусь…
Что остается голому человеку? Платить. Правда, рэкетиры народ боевой, но не слишком творческий, не склонный к импровизациям. Они любят проверенные методы, которым их научили на зоне паханы. Обварить кипятком, придушить полотенцем, приставить к горлу пику. В основном такой джентльменский набор. А когда что-то не срабатывает, они впадают в недоумение. На этом и нужно играть.
Словом, я поехал в баню.
Представьте себе средневековую улицу, где за глинобитными дувалами идет какая-то абсолютно непонятная европейцу жизнь, машина вдруг останавливается возле неприметного дома. Простая дверь. А за ней… Сказки Шехерезады. Тысяча и одна ночь. Утехи эмиров и шейхов. На огромном ковре истекают соком невероятные фрукты. Благоухает шашлык, и манят затейливые сладости. Видениями порхают девочки, ничуть не уступающие герлам из московского 'Националя'. И над всем этим улыбающийся Рустам.
— Андрюша, дорогой, большое тебе спасибо. Сейчас мы по обычаю закусим и отдохнем. Заказывай.
Оказывается, где-то рядышком наготове стоит официант. 'Тысяча и одна ночь', оказывается, имеет форму некоего государственного бардака.
'Вот это мне и нужно', — возликовал я и сделал такой грандиозный заказ, что Рустам убедился — Разин клюнул, парилка состоится, а значит, все пройдет по плану. Краем глаза я заметил исполнителей. Все те же парни в адидасах. Мелькнули и скрылись. Но теперь я был спокоен. В последнюю минуту я шепнул шоферу, чтобы он резко завел мотор, открыл двери и, как только я выбегу, дал по газам. Так быстро я никогда не бегал. Я обогнал крик Рустама.
— Ты че, Андрюха?!
Двери хлопнули, и машина, в которую умудрился набиться весь 'Ласковый май', рванула вдоль глухих стен. В заднее стекло было видно, как кто-то, видимо, из авторитетов, дубасил не выполнившего задание Рустама. Всю ночь мы простояли на какой-то забытой богом улочке, где нас не нашел бы никакой рэкет.
А наутро в гостинице, куда мы приехали перед аэропортом, нас ждали переворошенные сумки…
Рэкет не удался.
Мы шли по залитому белым солнцем аэродрому к голубой лодке 'Ил-86', и я думал: жаль, что не очень охотно артисты рассказывают о рэкете. Стесняются, боятся. И потому многие думают, как им хорошо и свободно живется. У самого самолета с нами поравнялась группа каких-то людей, и мальчишка, впервые увидев 'Ласковый май' так близко, вдруг спросил меня:
— Разин, как ты сам, ваше? Я ответил ему серьезно:
— Ваще нормально. Все путем.
С мандатом на обыск
В Шостке я сразу же ворвался в кабинет главного инженера и сказал ему что-то такое, после чего на «Рекорд» отгрузили целый вагон пленки. Что сказал, — не помню, я был как в бреду. Мысленно я был в Оренбурге у этого безумно талантливого пацаненка-детдомовца. От Саши я узнал подробности. Оказывается, этот паренек, Юрка, обладал не только нежным голосом, но и колючим характером. За драки и прочие пацанские шалости его вроде бы турнули из детдома и заточили в спецГПТУ. Короче, ситуация была посложнее, чем с Ваней Фокиным, но выбирать было не из чего. Созрел гениальный план: привлечь широкую и прогрессивную мировую общественность. Иначе оренбургскую педагогическую мафию не проймешь. Я сам матерый детдомовец и знаю, что если на парня махнули рукой, то в два счета докажут любой комиссии, что ему место только на каторге.
На новенькой «Оптиме» секретарша шосткинского директора отпечатала на фирменном бланке «Рекорда» дикую справку, что я, Разин Андрей Александрович, являюсь полномочным представителем Министерства культуры СССР, со всеми вытекающими отсюда последствиями. В Оренбурге такая туфта еще могла послужить порошком для административных мозгов. Министерство культуры — это, согласитесь, звучит гордо. Отбросив все моральные угрызения, я купил в местном магазине костюмчик булыжного цвета, соответствующий галстук, спрятал в сумку джинсы, подстригся под солдата-первогодка и дал телеграмму Чернавскому: «Я — в Оренбург!»
Полагаю, что Чернавский решил, будто я сошел с ума. Но меня это не волновало. Я мчался в город, воспетый Александром Сергеевичем Пушкиным… Я мчался в Оренбург. В облоно меня встретили в лучшем духе застойных времен. Развернули диаграммы, доложили, что приступили к строительству новой библиотеки, но я прервал ритуал.
— Министр культуры, — сказал я тусклым голосом, которому обучился от тов. Рудченко, первого секретаря райкома партии на Ставрополье, где я два года обретался в качестве зам председателя колхоза имени Свердлова по соцкультбыту, — видит один вопрос в плане вашей работы. Недавно звонили из американского посольства, передали восковку журнала «Пипл Уик». Возможны осложнения. МИД уже в курсе.
Наступила глухая тишина. Я боялся, что после этого бреда меня могут вышвырнуть из кабинета, увешанного портретами вождей и великих педагогов, а завоблоно в свою очередь остолбенел от страшной информации. И тогда меня понесло:
— Как вы могли?! — вскричал я. — В дни, когда весь советский народ борется за коллективную безопасность и народную дипломатию, вы упекли за решетку мальчика, о котором написал прогрессивный американский журнал. Что я могу доложить на коллегии?! Вы понимаете меру ответственности…
— Да, я понимаю, — командирским голосом ответствовал завоблоно, — и мы приложим все усилия, чтобы решить этот вопрос в позитивном ключе. Товарищ Разин, вам не придется краснеть за работников оренбургского областного народного образования!
Читатель уже знает, что краснеть я разучился давно. Детдомовское детство и отчаянная борьба за выживание отучили меня от подобных проявлений. К тому же мне очень нравится Остап Бендер. Это мой любимый литературный герой. И совсем не потому, что он был жуликом. Я думаю, что в нашей перевернутой жизни Остапом Бендером быть честнее, чем секретарем Краснодарского обкома партии дважды Героем Медуновым. Бендер жил сам и не мешал жить другим. Вечером того же дня в ранге высокого представителя Центра я вел совещание с присутствием крупных чинов прокуратуры и милиции. Действительность оказалась хуже ожиданий. Юрий Шатунов, воспитанник детского дома Промышленного района, вот уже полгода находился в бегах. Никто о нем ничего не знал. Клавишник, который привел его тогда на дискотеку, автор «Белых роз», оказался киномехаником того же детдома Сергеем Кузнецовым и находился в настоящее время под следствием по обвинению в краже радиоаппаратуры. Ничего о Шатунове он не слышал и вообще сушил сухари. Я забежал к нему домой, послушал его самопальные записи и чуть не завыл от восторга. Кузнецов был королем музыкального примитивизма. Какой-то оренбургский Пиросманишвили. Да и, как пояснила его перепуганная мама, творил Сережа почти так же, как легендарный тбилисский художник… Итогом такой напряженной деятельности была кассета чудесных песен. Надо было спасти от узилища чудо-композитора и разыскать певца, затерявшегося в оренбургских степях. Но помочь могли лишь ссылки на какие-то огромные, нездешние силы. Я набрал полные легкие воздуха и объявил благородному собранию, что «Пипл Уик» не простит надругательства над будущими корифеями советского искусства. Начальник милиции вопросительно глянул на прокурора. Полагаю, что его излюбленная фраза: «Будем брать!», но здесь он, сообразуясь с обстановкой, резко изменил позицию: «Будем выпускать!» Прокурор одобрительно хмыкнул. Педагогическая общественность расцвела. С прогрессивным американским журналом в Оренбурге предпочли не связываться. Серега Кузнецов, сидевший и ждавший участи в коридоре, приготовился к тому, что его немедленно оденут в кандалы. Но
