ловек.
Простая наука, но ей и в высшей партийной школе не выучат.
Как бы то ни было, совмещая учебу и ремесло, я доковылял до семнадцати и, полный дерзновенных замыслов, оказался с маленьким чемоданчиком у ворот родного детдома. Педколлектив был сух, ему было не до нас, новые легионы несчастных огольцов со всего Ставропольского края стекались к казенному теплу. Мы прослушали короткое напутствие и двинулись кто куда. Я поехал в аэропорт. Расчет был простой. На имеющиеся тридцать рублей я доберусь до Тюмени, а там среди нефтяных полей как-нибудь перебьюсь. Интересно устроен человек. Его тянет к золоту, нефти, короче, к чему-то большому. И у меня получилось совсем по-джеклондоновски. Правда, я недооценил климата и в своей нейлоновой рубашке среди полушубков и валенок выглядел экзотическим цветком. Наверное, синий отлив моего лица и тронул сердце начальника отдела кадров, выписавшего мне не только направление на участок, но и ватные штаны с курткой и место в вертолете.
— Вернешь, хлопец, государству, как заработаешь, — ска
зало ответственное кадровое лицо, — ну и работнички…
С тем я и уехал на точку.
О тюменском севере написано много. Боюсь, что мои впечатления не обогатят общую картину, но работа по строительству газопровода Уренгой-Помары-Ужгород, а также закладка Надымского газоперерабатывающего комбината стали для меня не просто строчкой в биографии. Западно-Сибирские нефтяные поля тесно связывают с именем тогдашнего предсов-мина Косыгина. Сейчас уже мало кто и вспоминает этого бывшего сталинского наркома с лицом аскета и глухим, низким голосом. А тогда его идеи чуть было не привели к перестройке, еще похлеще горбачевской. Правда, окружавшие Брежнева сановные бюрократы быстро раскусили, к чему может привести инициатива Алексея Николаевича, и заставили его выйти на пенсию. Перед этим, конечно, как водится на Руси, завалили дело, скомпрометировали идеи Косыгина, а потом стали показывать пальцем:
— Тоже еще, реформатор нашелся, Петр Великий.
Но вот что касается Тюмени, то здесь Косыгину палки в колеса не ставили. Нефть оказалась к концу семидесятых годов палочкой-выручалочкой для Брежнева. Во-первых, без особого труда напоили сотни тысяч танков и самолетов, во-вторых, поддержали Живкова, Хонеккера и прочих братьев по классу, под которыми к тому времени всерьез закачались троны. И за бесценок. А какая цена у 'черного золота', если оно само бьет из земли? Накупили у Финляндии, Италии всяких безделушек в виде кремов для бритья и ликеров. Еще и радовались, что на московской Олимпиаде все от стаканчиков до 'салями' поставлено финнами. В обмен на нефть. 'Коммунистический город' Москва ликовал, Нечерноземье, как всегда, безмолвствовало, тюменская нефть журчала в стальных трубах, делая Запад богаче, а нас беднее. Мне рассказывали, что в арабских Эмиратах, где нефти, строго говоря, не больше, чем в Западной Сибири, каждый младенец получает за счет нефтедолларов при рождении кругленькую сумму. Вот так шейхи обеспечивают будущее нации и беспроигрышный вклад денег. А в Сибири как жили в нищите, так и продолжают, хотя некоторые политические деятели и уверяют, что они построили во вверенных им областях социализм. А в самой Тюменской области — вообще мрак. Со всех уголков страны туда слетелись ловцы удачи — романтики-комсомольцы, кочевники-нефтяники, демобилизованные солдаты, которых армия напрочь отвратила от землепашества, и, конечно, транзитники-рецидивисты, так и не сумевшие пересечь Уральский хребет. Короче говоря, только в нашем доблестном Союзе могла существовать такая нефтедобыча и стройка. Работали так: едет караван вездеходов, один стал. Вышли, перекурили, поматерились, махнули рукой и поехали дальше. К весне о том вездеходе напоминают лишь ржавые гусеницы. 'Большая нефть все спишет', — этой философии, помню, придерживались все — от увешанных звездами Героев больших начальников до нашего бригадира Фомича, который мог бы стать чемпионом мира по очковтирательству, если бы проводился такой чемпионат. Он мог найти такие причины для того, чтобы хорошо 'закрыть' наряды, что даже мои бригадники хохотали. Ну, например, показать, что ввиду непроходимости болот пришлось делать стометровый крюк. А на самом деле его не было и в помине. Излишки труб сваливали в какую-нибудь речку, и дело с концом. Кстати, за трубы рурский Маннесман брал чистейшим золотом. А тем, кто чересчур удивлялся проделкам Фомича, он быстро затыкал рот. Одного паренька из-под Полтавы хлопцы Фомича взяли и под видом шутки заварили в трубе. Через сутки достали и отправили в холодном виде на материк. Кто-то поинтересовался, ему ответили лаконично:
— Цэтакибуло…
А потом и забыли. Тем более, что большинство бригад — это вахтовики. Поработали, получили и разлетелись.
Вот в такую кутерьму я и попал со своим чемоданчиком, где лежала тетрадка стихов, воспевающих красоты Приэль-брусья, да еще казенное белье с детдомовским штампом.
Разместили меня в балке — так в Уренгое да и повсеместно зовутся трущобы, где живут строители и нефтяники. А на следующее утро в дверь просунулась чья-то растрепанная голова и заорала:
— Подъем, мать вашу!
Под это славное напутствие все в комнате зашевелились и стали собираться. Я обратил внимание на одну пикантную деталь. Мои соседи, с которыми я еще не успел познакомиться, отдыхали, не утруждая себя излишествами. Прямо в замасленных ватниках и резиновых сапогах. Я просто опешил. Что-что, а уж в детдоме гигиенические навыки нам вколотили. Не выдержав, я спросил у первого попавшегося:
— Как же вы так, в сапогах, на простыни?
Тот неожиданно сграбастал меня и, подтянув к своей небритой физиономии, гаркнул:
— Ты кого учишь, шкет?! Пасть порву!
Правда, на промплощадке ко мне отнеслись получше. Бригадир, тот самый Фомич, узнав, что я детдомовский, раздумал гнать, а буркнул своим архаровцам:
— Не сломайте хлопца. Пусть привыкает. А ты, пацан, не
филонь. — Это уже относилось ко мне. Но я и не думал фило
нить. Зачем? Ведь смысл моего вояжа на Север заключался не
в каких-то высокопатриотических порывах и желании помочь
нашим союзникам решить топливно-энергетические пробле
мы. Я ехал заработать денег, чтобы потом поступить учиться.
Рассчитывать было не на кого, а на стипендию в нашей стране
прожить невозможно. Поэтому я был готов к самой тяжелой ра
боте. Готов-то готов, но оказалось, что изолировать трубу -
это ежедневно совершать подвиги Геракла. Особенно на моро
зе, да еще при самой примитивной механизации. Я пахал как
мул, через каждый час сваливаясь кулем возле трубы и, пока
мои бригадники перекуривали, пытался определить, на месте ли конечности. Потом звучал крик: 'Заканчивай!', и я опять начинал пеленать проклятую трубу изоматериалом.
А жизнь продолжала удивлять. Однажды Мустафа, здоровенный, весь татуированный мужик, сказал мне:
— Надоели консервы. Завтра, Андрюха, баранинки попро
буем.
Вечером весь блок наполнился густым и сытным ароматом. На Мустафу было приятно смотреть. Как повар в ресторане 'Пекин', он священнодействовал над казаном, время от времени восклицая:
— Где перец? Где соль?
Появился пищевой спирт, большой дефицит. За него платили по пятьсот рублей. Спиртоносы, эти аристрократы Сибири, благодаря сухому закону стали миллионерами. Погужева-лись над бараниной, выпили, потом Мустафа взял гитару и исполнил свою коронку:
Идут на Север сроки огромные,
Кого ни спросишь, у всех Указ.
Ты погляди в глаза мои суровые,
Взгляни, быть может, в последний раз. Потом Мустафа заплакал и врезал по челюсти закадычному дружку Володьке питерскому.
— За что?! — прохрипел, выплевывая зубы, Володька.
