балконную антенну — исполинского четырехметрового монстра с угрожающими усами на дюралевой трубе. Потом последовала замена старого иссохшегося кабеля на новый, кусок которого я не долго думая срезал с такой же антенны на крыше соседнего дома. Но даже после проведенного мной апгрейда телевизор капризничал, всем своим видом показывая своенравие той эпохи, в каковой он и появился на свет.
В ту эпоху, в доцеховое время, любое дело делалось так, что оно предназначалось не для службы народу, но народ предназначался для службы ему. Железная дорога за Байкалом существовала, сколько себя помню, не для перевозки грузов и людей, а для того, чтобы тысячи людей её постоянно строили и достраивали, надрывая пупки по колено в болотной жиже и скармливая комарам и гнусу тонны собственной плоти. Продавщицы в магазинах существовали не для обслуживания покупателей, а исключительно для того, чтобы те, раболепно заискивая, выслушивали от этих самых продавщиц нелицеприятные оценки собственных личностей. Омывшись, с ног до головы, в потоках хамства покупатели спешили на автобусные остановки, где автобусы и прочий транспорт появлялись лишь для того, чтобы их ждали и дожидались, но никак не для перевозки пассажиров. Автомобили тогда существовали не для езды а, чтобы лежать под ними на промасленном коврике, а курорты не для отдыха, а для изнурительного стояния в очередях за гамаком, шезлонгом или кружкой разведенного пива.
Мой телевизор, вынырнув из—за резкого поворота судьбы, как ухаб, который не объехать, а можно только цепляясь днищем, на брюхе переползти — этот грандиозный памятник ушедшей эпохи, казалось не желал приспосабливаться к новым условиям. Более того, он видимо решил, что является единственным законным наследником великого прошлого, хранителем его традиций и устоев и немедля подчинил меня себе заставив целиком и полностью отдаться ему в услужение.
Сначала я сносил его в ателье, потом возился с его антенной, воровал для него, ползая по крыше, новенький кабель и только после этого, немилосердно гудя, он соизволил заработать. И стал снабжать меня информацией.
Хотя — как соизволил? Как — заработать? Доисторический монстр принимал только метровые каналы в количестве трех штук и делал это весьма неохотно. Для каждого канала требовалось особое положение антенны относительно сторон света. Так, при переключении с одного канала на другой требовалось сначала досыта, с мерзким грохотом, нащелкаться ручным переключателем, добиться того, чтобы бешеная пляска чередующихся черных и белых полос сменилась на рябь, а потом мчаться на балкон и отчаянно вихать в стороны антенну, посекундно врываясь в комнату и проверяя состояние дел на экране. Переключение с канала на канал занимало, при благодушии телевизора — пять минут, а при отсутствии у него настроения — до получаса. Более того, положение антенны и трансляция канала зависела и от погодных условий, в жару все показывало более менее хорошо, а дождь и ветер заставляли отдаться служению телевизору полностью.
Порой мне казалось что этот «Рекорд» и не порождение рук человеческих, а некий иррациональный, из древних времен сохранившийся артефакт, обладающий магической силой и способный по своей прихоти изменять природу, повелевать ей и подчинять себе всё живое без остатка. И, как любой, более—менее приличный идол, он требовал всё новых и новых жертв.
Впечатление это со временем только усиливалось. Как я уже говорил в жару телевизор показывал охотно, а прочие состояния погоды старался не замечать. Так вот, в жару это исчадие ада немилосердно грелось, чем очень привлекало к себе мух. Они буквально облепляли его вырубленное из цельного куска дерева, как у настоящего идола, тело, ползали по его серому глазу, роились вокруг, засиживали и загаживали. Мухи плохо действовали своим бессмысленным мельтешением на мои и без того ни на что не годные нервы.
Я скакал вокруг телевизора со старым журналом и истреблял крылатых тварей сотнями. Это по видимому очень нравилось телевизору, в его глазах я был чем—то вроде служителя с опахалом при туземном князьке и телевизор, испуская вовне свои магические чары, призывал себе в усладу и мне в своеобразный монашеский подвиг, новые полчища мух. В конце концов мне это надоедало, я разражался в адрес артефакта трехэтажной бранью, клял его почем свет, в конец осерчав, бил с треском по его лакированной плеши, вырывал из розетки штепсель и стремглав бросался вон. Потом отпаивался где нибудь в Иланьской тени пивом, приходил в себя и сотый раз давал клятву раз и навсегда порвать с нашим неравным браком.
Отдышавшись и успокоившись, я опять поступал в услужение к древнему монстру. А он, видимо чуя мою в нем потребность, еще прочнее опутывал меня нитями рабства, ещё сильнее кочевряжился, припоминая мне мои тумаки и как паук, все плотнее опутывал меня паутиной. Насосавшись моей молодой и вкусной кровушки агрегат торжествовал и в виде подачки — этой обычной рабской награды, изредка разрешал себя посмотреть.
Помимо мучений собственно с телевизором не меньшие мучения доставляло то, что в нем показывалось. К тому времени как я его настроил волна в новостях уже заметно поутихла и просмотр почти ничего не давал. Как и было ясно с самого начала, я был объявлен в розыск, считался главным подозреваемым в совершении теракта, остальная информация, «в интересах следствия», не разглашалась. Мир новостей не любил долго мусолить одну тему и спешил переключить свое внимание на другие события. Еще прошли выпуски о том, как хоронят погибших, циничные телекамеры выхватили крупным планом слезы на глазах скорбящих, показали квадратные, брикетированные морды официальных лиц, обещавших найти и покарать, и волна окончательно схлынула. Остались лишь мокрые камни слез родственников, да разная мутная пена.
Я приободрился, начал подумывать о выходе в свет, явке с повинной и прочих делах, но какое—то внутреннее противоречие пока не давало весам склониться в сторону закона и разума и упрямо перевешивало чашу в сторону инстинкта. А инстинкт подсказывал, что травля далеко еще не закончилась, что я зверь, которого гонят и надо бежать и бежать, спасаться и прятаться, путать следы и держаться тайных троп. Разум подсказывал, что чем дальше бежишь — тем яростнее погоня, тем свирепее собаки, что идут по следу, и когда они обложат и окружат, то, задохнувшись в собственной ярости, в неистовом торжестве разорвут тебя в клочья, распотрошат в секунду.
Инстинкт же убеждал, что движенье это жизнь, что пока ты бежишь — ты жив и цел и надо продолжать наматывать круги.
Разум подсказывал что органы во всем разберутся, пожурят и отпустят. Инстинкт самосохранения говорил что де навешают на тебя всех собак, объявят козлом отпущения и на потраву толпе публично и сурово казнят. И еще он подсказывал, что в преддверии выборов, я в сложившейся ситуации, прекрасный жертвенный баран для любого политического идола, с какой бы стороны пантеона он не стоял.
Чтож, блин, такое—то? Со всех сторон я жертва и именно поэтому и должен погибнуть, принесенный в жертву, юный, красивый и совсем не в этом видящий свое предназначение.
Продолжая бескорыстное служение телевизору я таки дождался от него подарка. Как обычно, сканируя телеэфир в поисках новостей, я наткнулся на какое—то ток—шоу из числа тех, что заполняют дневной эфир для развлечения домохозяек, пенсионеров и небогатых отпускников. Я было хотел бежать на балкон дабы крутить антенну в поисках другого канала, но обессиленный своим сизифовым трудом, присел на диван отдохнуть. Тут—то и случился подарок. Оказывается в ток—шоу как раз обсуждали меня.
