Это сладкое чувство опасности грело меня изнутри, щекотало ноздри, ходило во мне ходуном, не находило внутри меня никакой зацепки, разматывало клубок нервов и рвалось, рвалось из меня прочь. «Сейчас, сейчас», — убеждал меня кто—то внутри, — «Сейчас эти уроды за все ответят. Из—за таких как они ты теперь изгой, человек без адреса, без семьи, друзей, цеха и поддержки. Беглец и пария. Это из—за вот этих вот крашеных долбоебов у тебя все в жизни наперекосяк. Тебя сегодня уже один раз послала нахуй баба, а теперь тебя послали нахуй вторично, причем, что обиднее всего, послала мажорящаяся шпана».
— Да кто тебя послал, — заламывая руки, возопил Крашенный, — кто?
— Да ты и послал — рявкнул я и бросился на эту слюнявую, ненавистную мажорящуюся харю.
Я еще успел, перед тем как тот отшатнулся, скользом приложиться кулаком в бровь. Я еще успел ухватить его за бусики. Я успел увидеть боковым зрением, набегающего третьего. Я успел подумать про себя о том, в какой момент я его упустил, как мир сузился для меня до хлопка и тонкой черты — будто на экране внезапно выдернутого из розетки телевизора. Потом все стихло и померкло.
9.
— Вроде как живой пассажир.
— Черт его знает. Бомж какой—то.
— Да нет, не бомж. Больно чистый. И сам и одежда.
— Черепно — мозговая, к гадалке не ходи.
— Ага. Причем приложили чувачка сзади. На ограбление похоже.
— Да ну, ограбление. Чего грабить—то у него. По пьяни видать залупнулся. Рожа незнакомая какая—то. Может откидуха. Надо по Кумаринским колониям пробить — когда кто недавно освободился.
— Тебе оно надо, пусть начальство думает или лошадь, у неё голова большая.
— Живой хоть, он?
— Говорю тебе, не знаю.
Эй, баклан, ты живой? — что—то тупое и твердое, видимо ботинок, ткнулось мне в бок. Я не мог пошевелиться, голова раскалывалась.
— Проверь карманы у него — есть там чего, нет?
Меня охлопали по карманам и что—то вытащили.
— Кошелек. Так посмотрим, что там у нашего пассажира есть. Три тысячи денег, слышь, и мелочь.
— Документы есть какие—нибудь?
— Нет ничего.
Через паузу диалог возобновился.
— Хрен его знает, кто такой. Перегар от него есть?
— Как от самогонного аппарата.
— Ясно. Алкаш. Хотя для алкаша у него больно много денег. Да и кошельки у синяков не водятся.
— А может он залетный, в натуре. Освободился, спер у кого—нибудь кошелек, и давай гулять.
— Вряд ли. Уголовник бы бумажник в первую очередь скинул. Бумажник — улика, а деньги бумага. Кто их опознает. Его это бабки.
Я лежал, закрыв глаза на боку и постепенно начинал чувствовать. Чувствовал гальку, немилосердно впивающуюся в мой бок, чувствовал свое обгорелое на солнце тело. Чувствовал голову, словно расколотую надвое. На губах чувствовал железистый привкус запекшейся крови и чувствовал онемение руки, на которой лежал. Чувства мои возвращались ко мне, а способность двигаться нет. Точнее я знал, что шевелиться я могу, но все мое существо протестовало против этого. Ибо оно тоже чувствовало, что при малейшем шевелении все в теле, а особенно в голове взорвется неудержимым фейерверком разлетающейся в разные стороны боли.
Еще чувствовал разум. Он знал, что те двое, стоящие возле меня — патрульные милиционеры, — люди, которых мне больше всего нужно бояться. И этот страх тоже парализовывал мое тело, как парализует зверька или букашку, повстречавшую опасность и замирающую трупом, в надежде, что пронесет беду мимо неё.
— Чего делать—то с ним будем?
— А нихрена. Оставь мелочь в кошелке, сунь ему обратно в карман и пошли отсюда. Продыбается и сам уползет.
После этих слов, я почувствовал облегчение. Даже камни под боком стали казаться мягче. Давайте, крохоборы, снимайте кассу и валите отсюда, слуги народа. Стражи порядка. Чешите колбаской по малой спасской.
– А вдруг нас видел кто. Нам оно надо.
— Да кто нас видел, ты чё!
— Да нафиг—нафиг.
— А давай его в трезвяк?
Ек—макарёк. Откуда ты такой ответственный. Вот послал бог ментёныша с чувством долга. Камни опять стали сокрушать мне ребра, а тело налилось тяжестью как гранитная глыба. Опять замелькали в глазах искры и засияли звезды. Опять силы покинули меня. Опять я лежал и позволял властвовать над собой страху.
— А можно и в трезвяк. Там, если что, и доктор есть. Если серьезное что, в больницу, а нет, переночует.
Меня опять попинали в бок. — Слышь, бобик, живой, нет?
Вытрезвитель. Хуже не придумаешь, черт возьми. Там еще поди опознают, что я за гусь. Мда.
Меня меж тем немилосердно трясли за плечо, а потом начали поднимать. Когда меня приподняли примерно до половины у меня уже был готов план.
Я оперся на ноги и начал подниматься сам, находясь спиною к поддерживающему меня менту.
— О, гляди—ка, живой! — радостно изумился мент и опустил руки.
В этот же момент, я находясь в полуприсяде, развернулся и, выпрямляя ноги, как разжимающаяся
