пружина толкнул мента в грудь. И побежал. Впрочем бежал я недолго, в голове опять все заискрилось, вечерний, заплывший угасающим солнечным светом берег качнулся, как в кино, из стороны в сторону и улетел куда то вверх. Я же повалился кулем на землю.
Почти тотчас со всех сторон полетели в мое тело пинки и удары и я валялся, поджав ноги и укрывая руками голову целую вечность, пока не отключился снова. Повторно в себя я пришел в такой же позе только на полу патрульного уазика, в отсеке для перевозки нарушителей. Уазик трясся куда—то по дороге, подбрасывая меня на ухабах, и отбивал мне последние внутренности. Кое—как собравшись я приподнялся и вполз на узенькую скамью.
Вскоре машина сбавила скорость, потом вовсе остановилась. Брякнула дверца, раздались удаляющие шаги. Потом все смолкло. Я глядел в зарешеченное окошечко, но видел только краюху неба, часть не очень хорошо выметенной асфальтовой площадки, да столб с пучком провисших проводов. Где—то выше, вне обзора из окошка, находились фонари, и били на площадку ровным, красноватым цветом.
Судя по всему это был двор отделения милиции. Вряд ли у меня будет еще одна возможность сбежать. Да и вообще у меня вряд—ли сейчас что—то будет. Эх, блин. Добегался. Надо было соглашаться на трезвяк. Открыть тогда очи светлые, да и произнести ментам устами сахарными: «Нет ребята, я не вор, де. Я согласен на трезвяк». Вот они удивились бы. Да и вообще, раз уж на то пошло — надо было дома сидеть, никуда не выходить. Ел бы сейчас Незнакомкины печенья в Юрычевой хате, мать её ети, незнакомку эту. Да уж если так — вообще надо было забить на тот злополучный парад. Не ошибается тот, кто ничего не делает.
Несмотря на то, что все тело болело и саднило, похмелья, в его обычном проявлении, у меня не ощущалось. Были и новые ощущения — эдакая лихость, каковая наверное преследует трюкача во время прохождения по канату.
Добравшись, через тычки и поджопники, с заломленными руками до дежурки я переместился, увесистым пенделем, в угол. Неяркий свет и однотонные стены как—то сразу же попустили, а оттого что выдалась возможность стоять, не скрючившись как грач на водопое, совсем захорошело.
Мой конвоир меж тем подошел к столу дежурного. Там травили байки.
— Ну, мы значит приехали на природу—то, прямо со службы, в форме. Это, я, Саня с разрешительного и мужики с ГАИ. Это, вылезли из машины, а уже бухие в дрова. Это, у Сани ружье было, двустволка тестевская в багажнике. Саня—то и говорит, спорим нах, что я на лету дуплетом нах твою фуражку прострелю. Это, ну чё, базар, стреляй! Подбросил фуражку…
— И чё, попал?
— Какое нах попал, нет конечно. Ты дальше слушай. Это, фуражка упала шагов за двадцать где—то, целехонькая. Я Сане говорю, это, ты иди нах, поднимай…
— А он чё?
— А он, это, такой — да ну нах… Достает, это, короче ствол, табельный и еблысь по фуражке— то.
— И чё, попал?
— В том—то и дело, что попал.
– С двадцати шагов из макарыча, бухой?
— Отвечаю! Мы сами все офигели. Это, он трезвый в тире с метра нах в потолок попасть не мог никогда, а тут вон чё. Ну нас, понятное дело, заело. Это, мы значит такие нах тоже кто с чего, давай по этой фуражке шмалять. Раз попали, два.
— Ну, и дальше чё?
— А ничё. Как в фуражку попадем, она, это, слегка подскакивает, а мужики ржут нах. Смотрите, говорят — мент ползёт. Вали мол его ребята…
Могучий ржач раскатился по дежурке. Довольные менты смеялись шутке.
— Ухаха, мент ползёт. Гы, вали его, ребята.
Вдоволь насмеявшись, менты, нисколько не обращая на меня внимания продолжили разговор.
— А как фуражку—то подбрасывали?
— Какую? А эту—то? Да как, знаешь, по телевизору показывают, по тарелкам стреляют. Вот также нах. Чтоб она планировала. Как этот спорт называется то, забыл? Ты знаешь?
Никто не знал.
— Может этот знает, — подал голос мой конвойный, — я же тут привел одного. Слышь, жертва, как это называется, когда по тарелочкам из ружья?
Настало время выходить мне на авансцену. Вздохнув, я вышел из спасительной прохлады темного угла на свет, как на казнь и, усаживаясь, на стул перед дежурным сказал — спортинг. Стрелковая дисциплина называется спортинг.
— Вы кого мне блять, привели, — оглядев меня взревел дежурный, — его же блять, в больницу надо. У него же блять башка пробита.
— У этого козлика, Михалыч, здоровья вагон, какую ему нахер больницу, он Серегу наземь сшиб только на ноги встал и гасануть хотел. Пришлось примять.
— Я блять вижу, как вы его примяли. — Недобро усмехнулся Михалыч.
— Доставай блять из карманов все, что у тебя там есть.
Я покорно вынул бумажник, охлопал карманы, не найдя там ничего более развел руками и сел обратно на стул.
— Тебе кто—то садиться разрешал, олень? — с вызовом рявкнул один из подобравших меня патрульных.
— Ты покури иди пока блять, — спокойно сказал ему Михалыч, — здесь блять милиция, а не блять армия, а ты заебал уже меня со своими блять замашками.
Патрульный огрызнулся неразборчиво и вышел, вместе с напарником, за дверь. Михалыч меж тем вынул какие—то бумаги, и, что—то в них записывая, не отрывая головы вдруг спросил:
— Фамилия?
— Моя? — растерявшись от внезапности вопроса переспросил я.
— Ну блять не моя же, — ответствовал Михалыч, и по его тону было понятно, что он хотел добавить, мол — как же вы, блять, заебали блять с этим вопросом блять.
Он поднял голову, распрямился и произнес еще раз:
— Фамилия, Имя, Отчество. Год рождения. Адрес. Место жительства. Цеховая принадлежность.
— Сапожников Виктор Васильевич, — сказал я первое, что мне пришло на ум.
— Ты блять зачем на патрульного бросился?
