взрастить и истиною его осиять. Ибо еще Исус сказал Петру — паси овец моих. С тех пор всякой душе нужен пастырь, под заботами чьими и радением мог бы разжечься в душе огонь осиянный, дабы через тьму он воссиял и до уст блаженных бога долетел. И хоть капелькою, да на них остался. Ибо бог есть свет и в нём нет никакой тьмы. В том спасение.
Дело было ясное. Дедок решил меня уболтать в свою секту. Я конечно был благодарен своему спасителю, но плата казалась слишком уж большою. Он меня, в конце концов, не на полдороги подобрал, не из лап хищного зверя вырвал, не развеял осиянной дланью надо мною сгущающиеся тучи. А выдернул он меня из под тяжеленного мешка, который я ему пер на своем горбу. Причем пер с пробитой головой и размолоченным побоями телом. Там если что и сияло, так это не святость его местночтимая, а моя наливающаяся фингалами рожа.
Этот Федос, он пальцем к мешкам не прикоснулся, не помог, стоял — руководил. И не мог не видеть, что «Путник—Витенька» так в пути изнахрачен, что ему не только мешки таскать, а и языком чесать тяжело.
Уж на то пошло, кому и должен быть я благодарен, так это Толяну—Мироеду, за то что подобрал меня и подвез. Я по его просьбе, в благодарность мешки—то и потащил.
Нет, оно конечно ситуация двойственная. Вроде как Федос меня и ни о чем не просил, я сам пришел, ему под ноги рухнул и он меня выходил, а с другой стороны — цену за лечение он мне назначает неподъёмную. Почему бы не постараться мне эту цену сбить? Хотя бы рассрочку платежей выторговать.
Так думал я, но Федосу сказал другое: «Да разве не подвиг, не подарок уже — жизнь человеку спасти»?
— Так оно, так Витенька, — затряс бородой Федос, — только что она жизнь, без души—от? Разве ж без души жизнь? Мало жизнь спасти, душу человеческую спасти — вот самый подвиг.
На это возразить мне старику было нечего. Нет, конечно было у меня мнение, что о душе своей я сам позабочусь, да вот высказать его старику и не обидеть его не представлялось мне возможным. Слишком бы это отдавало посылом на три буквы.
— Может вам помощь нужна какая? — решил сменить я тему, — Помочь чего, дрова нарубить, воды наносить, по хозяйству там?
Федос все понял, усмехнулся горько: «Без тебя с хозяйством управлюсь как ино. Живи уж, помощник». После чего развернулся, погладил ладонью шершавую доску изгороди и побрел, ссутулившись, во двор.
Я же, чувствуя свою вину перед стариком, коря себя почем свет за грубый разговор с ним, медленно двинул к пруду.
— Виктор. — Услышал я его голос.
— Да. — Обернулся я с готовностью, веря что можно найти слова, можно все объяснить, можно все поправить.
— Живи, как живешь, Виктор. Не судья я тебе. Но помни — душа, она не может, как ты, без охраны по свету шарашиться, душа она пугливая, её сберегать надо. Ежедневно и ежечасно.
— Хорошо, дядя Федос. Спасибо. Спасибо и здоровья вам на долгие годы.
— И тебе не болеть.
— Вы уж извините… Не судите строго.
— Не судья я тебе, сказал уже. Не судья, но и не заступник. Крова у меня отныне не ищи. Баньку— от я порушить решил…
Федос развернулся и пошел во двор. Шел он не горбясь, как человек принявший важное решение.
А я спускался к пруду. И хотя вокруг в полном разгаре бушевало лето, на сердце у меня толстым слоем шелестела опавшая листва.
На берегу было вовсе не так пасторально, как виделось с холма. Там и сям валялась какая—то щепа, ржавые железные штыри торчали косо из воды, пара полузатопленных лодок мутила своим мерным раскачиванием воду, подгнившие мостки уныло упирались в берег как сходни давно разбитых, занесенных илом кораблей. Но водоем все равно был впечатляющ. Широкой, почти правильной окружностью расходились его берега, почти везде ровные, с небольшим, к воде, обрывом. Окружность чуть подрубалась и усекалась к дальнему берегу водоема. Там она вытягивалась в конус, берега которого заросли кустарником и конус, на манер канала сужался и уходил в совсем уж непроходимые заросли.
Правее от меня почти у самой воды, стояла дощатая хибарка, возле которой коптила сделанная из железной бочки печь. Судя по копоти топили её явно не дровами, но это ничуть не смущало сидевших рядом на корточках мужиков. Мужики деловито что—то перебирали руками, копошились возле непонятной кучи, иногда бросали что—то из этой же кучи в самодельную печурку.
Рано или поздно, а знакомиться с аборигенами было нужно.
— Бог в помощь, — бодро произнес я подойдя поближе.
Куча, в которой копошились мужики, состояла из обрывков кабелей. Мужики кромсали их пластиковую оплетку и бросали её в печь, а металл сортировали по кучкам. Они как будто меня и не заметили, продолжая все так же угрюмо кромсать кабеля. Только один, в вязанной шапке, небритый, с седой щетиной мужичонка, мельком взглянул на меня и тут же продолжил свой монотонный труд, будто и не было меня вовсе.
— Я говорю, помочь может чем?
Снова тишина.
Определенно местные жители не отличались гостеприимством. Их отличительной чертой было своеобразное корыстолюбие. Только если мой единственный здесь знакомый, дядя Федос, готов был, судя по всему, сгинуть во имя спасения душ, то с этими все прозаичней — как и остальные шесть миллиардов жителей нашей планетки они предпочитали погибать за металл.
— Я говорю, мужики, — продолжил как ни в чем не бывало я, — Толяна видел кто?
Мироедово имя, как магическое заклинание, подействовало на незнакомцев. Они, зашевелились и запоглядывали.
— Толяна—то? — переспросил тот самый, седощетинный мужичок в вязанной шапке.
— Толяна.
— Это которого?
— Здрасьте, у вас тут через двор толяны, да? Известно которого, борова такого, кудрявого, глаза как у кота, харя от масла треснет скоро.
— Это на грузовике штоль? — Спросил у меня другой, суетного вида, худой, в ватнике с короткими
