рукавами, парень.
— Ну да, на грузовике.
— А на што он тебе?
— Ты его видел сегодня? — в ответ спросил я у парня. — Видел? Нет? Свободен!
Как ни странно но манера разговаривать в таком тоне подействовала на мужиков. В их глазах появились робость и смущение, как у нашкодивших дошкольников.
— Дак ить мы так—от, спросили просто.
— И я спросил просто. Я спросил русским языком, видел ли кто Толяна. Ежели не видели — все свободны.
Это еще больше озадачило мужиков.
— То исть как это свободны.
— А вот так — собрали свои манатки и по домам. — Разошелся я.
— А медь как же?
— Которая, эта что ли? — я кивнул на кучу обрубков кабелей, аккуратно отсортированных по неизвестным мне пока признакам, — здесь оставьте пока, там решим чего делать.
Я стремительно входил в роль нагрянувшего, как гром с неба, начальника.
— Развели тут, — грохотал я и сам удивлялся появляющейся и звучащей в моем голосе стали.
— Дак, мы тут, это…
— Вот именно.
— Дак…
— Безобразие, — я гремел, но гремел уже глуше, скатываясь от раскатов, к ворчанию иссякающей тучи, — пришел, поздоровался, а мне в ответ ни здравствуй, ни прощай. Как и нет человека. — И уже совсем смягчась, хоть бы покурить предложили для начала разговору.
— Дак ить это мы живо, — опять засуетился щетинистый, — это мы счас в один момент. Он потянул из бушлата размякшую картонку с «Примой». — Вот, не побрезгуйте.
Я вытащил из пачки гнутую и перекрученную, как обрывок кабеля сигарету и протянул «щетинистому» руку.
— Виктор.
Он смутился, но пожал её своей крепкой, шершавой, разбитой постоянным физическим трудом ладонью.
— Коля. Николай то есть.
— А что, Николай, может и чаем угостите?
Николай только этого и ждал. — Дак, мы чё, оно конечно… Полоскай, сюда иди. Сюда иди, грю. Он отвел в сторонку того самого парня, в ватнике с короткими рукавами, что—то зашептал ему и уже через секунду этот самый Полоскай вовсю нарезал по косогору.
Я курил, впервые за много дней наслаждаясь терпким ароматом табака, и с непривычки меня водило из стороны в сторону. Земля зыбко дрожала под ногами, и я чтобы невзначай не упасть, присел на ржавое перевернутое ведро.
Из самодельной печи меж тем уже выгребли остатки оплавившейся оплетки, приправили печурку щепой и деревянными чурочками, водрузили на печь решетку, а на неё закопченный железный чайник.
Вскоре я уже пил из закопченной кружки горячий и ароматный, на неведомых травах чай.
Вернулся Полоскай прижимая, как бесценный дар, к груди пучки только что надерганного, прямо с луковицами, зеленого лука, редиски, укропа и несколько огурцов. Сложив все это на грубо сколоченный стол на козлах, он бережно, со значением и достоинством вынул из—за пазухи две внушительные стеклянные емкости с мутной жижей.
Сразу же началось оживление. Овощи и зелень были промыты в пруду и уложены на тряпицу. Николай принес из вагончика несколько копченых лещей и без счета вяленой мелочи.
Все опять уселись за стол. Посуду, как я понял, намеревались использовать ту же, что и для чая. Внезапно Николай, перехватив нож за лезвие, стукнул рукояткой в лоб Полоскаю:
— Хлеба. Хлеба, балда, пошто не принес?
— Нноо, диплокаулус! — взвился Полоскай, — ты тут это, тово, не гони, короче. И вынул из боковых карманов бушлата сначала пол каравая хлеба, а потом и солидный шмат сала в чистом полотенце.
Николай с гордостью, даже с неким триумфом, с каким наверное взирает на окружающих тренер, чей ученик только что стал чемпионом мира, взглянул на меня и сунул в руки наполненную на треть кружку.
— За здоровье, что ли?
4.
Сидя у стены я щурился на заходящее за гору солнце. Было мне хорошо и жилось в этот час вольготно. Кружка с самогоном стояла на земле, зубы медленно пережевывали перышко лука, а надо мною, куда—то в вечную каторгу уныло плелись облака.
Облака плыли надо мной, а передо—мной плыли картинки из спрессованных вразнобой последних дней и недель. Они просто плыли. Выплывали из ниоткуда и уплывали в никуда, не оставляя за собой никаких эмоций, чувств, ощущений. Когда они пропадали, передо мною плыла прибрежная полянка, и пьющие мужики за столом, и берег, и плеск воды. Потом опять появлялась очередная картинка и мелькнув, как обрывок кинопленки, исчезала где—то, оставляя лишь белую простыню пустого экрана, и шум ветра, как треск вхолостую работающего киноаппарата. Картинки были моим прошлым, а белая простыня — будущим. И почему—то от этого мне было приятно и хорошо.
Я уже мало что понимал, да и чувства притупились. Все—таки алкоголь должен был победить, а уж алкоголь в такой брутальной форме как самогон и подавно. И потому, когда меня наконец растряс за плечо Щетина я только обвел его не сфокусированным взглядом и снова начал погружаться в прострацию.
— Слышь, это, слышь, эка тебя разморило, а Толяна—то ты пошто искал? С медью—то што делать будем.
— С медью—то, — усиленно соображая, про какую медь мне говорят, спросил я, — да что хотите, то и делайте. Нахрена мне ваша медь?
Такая постановка вопроса видима обрадовала Щетину и его приятелей. Он отошел, переговорил о чем—то с ними, потом опять затряс меня за плечо.
— Дык это, не понял я, а Толян—то тебе зачем. Кто ты такой вообще, людям интересно?
— Я то? Я то кто такой? Витька я. А Толян мою куртку увез. Куртка у него моя.
