Выдавив из себя, буквально по капле, через отказывающиеся уже шевелиться губы эту иформацию я совсем ослаб и поплохел. Качнулась вдруг земля, вся в окурках и щепках, и неожиданно мягко подстелилась мне под голову долгожданной подушкой.
В помещении пахло смолой, копотью, свежей травой и рыболовными снастями. Я лежал на дощатом ложе и бестолково пялился на сочащийся солнечный свет — густой и упругий, как хорошо сваренный домашний кисель. Поначалу я решил, что нахожусь в Федосовской баньке, но глупая эта мысль почти сразу—же меня покинула. Покинула не потому, что была неверной, а потому, что её вытеснила примитивная похмельная боль.
— А я те грю, закусывай, Витька. А ты только кружкой булькаешь. — Едва только я выбрался на свет, как долговязый парень в грязном бушлате с короткими рукавами тут же затараторил как сорока. Я молчал беспомощно щурясь и силился вспомнить.
— С ведра—то ты ловко слетел, — продолжил парень, — даже не заметил никто. Сидел себе у стеночки, щурился, потом смотрим, ты уже на земле храпишь. Перенесли тебя.
— Полоскай? — неуверенно спросил я.
— Ну даешь, аж память отшибло! — искренне восхитился мной Полоскай, — чтоб я так пил! Сто грамм — и норма. Экономия! Полоскай конечно, кто же еще.
Он протянул мне пачку «примы», я взял, заметно трясущейся рукой, сигарету и закурил.
— А знатно ты нас вчера осадил, с медью—то. Мы уж думали может какой начальник к нам в глушь заехал.
В скором времени, когда боль из головы смело ураганом похмельного «писярика», к месту заетого свежей ухой из рыбной мелюзги, я уже многое выяснил. Например, что Толян бывает в деревне наездами, раз в две—три недели, а то и реже. Он забирает у мужиков добытую ими медь, а в счет неё завозит «кой— какой» товар. Ждать его, по подсчетам Полоская, нужно дня через три, не ранее, а про куртку свою, сообщил мне доверительно Полоскай, «ты, считай, уже забыл». «Что к Толяну попало, то считай, пропало, у него снега зимой не выпросишь». Про Толяновы дела с Федосом Полоскай не сообщил ничего вразумительного, сделал лишь предположение, что Толян забирает у общины продукты: масло, сметану. А взамен привозит им то, чего в общине не могут сделать сами: соль, сахар, инструменты. Ну как у нас всё, — заключил Полоскай, — они ему то, он им это. Крутится.
На мой вопрос что это за община, Полоскай только ухмыльнулся и, как—то странно ответил, что там, де, «души спасают». И что, дескать, это все одна болтовня. Когда я поинтересовался, почему же Полоскай не хочет свою душу спасти, полоскай ответил что, де, у него еще «шарики за ролики не зашли» и что «больно там всё мудрено».
Подошли еще мужики. Одного я уже знал, это был Щетина. Второй, дюжий мужик, сразу же сунул мне ладонь и вместо имени сказал откуда он: Из Инты.
— А я из Прёта, Виктор — представился я.
— Угу. Що там Москва, стоит?
— Да я не в курсе, стоит вроде бы. Я ж из Прёта.
— Ну а я що говорю — с характерным малороссийским говором сказал Интинец. — Значит стоит, матушка. Как там, на Москве, бабы есть? Вот такие есть? — Интинец, как хвастливый рыболов развел руки широко в стороны. — Эх, — не дожидаясь ответа промолвил он щурясь, — мне бы щяс туда… Що, правда вот такие?! Прям вот такие? Не хонишь?
Повисло молчание. Интинец осмысливал невероятный факт наличия «на Москве» «вот таких баб», а я пытался сопоставить его малорусский говор с Северным городом.
— А вы правда Из Инты? Я просто в армии там недалеко служил.
— Що? — Не понял малоросс.
— Я говорю, я рядом с Интой в армии служил…
— Да не, ты не понял, парень, — засмеялся Щетина, — Изынты, это у него прозвище такое… Тут вот про тебя народ интересуется….
Под вынутую откуда то из под вагончика самогонную заначку я поведал наспех придуманную историю о том, что я фотограф—натуралист, путешествовал по Штыринским просторам, снимал натуру, природу, но нарвался на злых людей, которые меня сильно поколотили, ограбили, отняли аппаратуру, и хотели погубить, но я спасся бегством. Толян подобрал меня по дороге и привез сюда. Зачем — непонятно, я дорогой от побоев был очень плох, а по приезде и вовсе занемог. Потому Толян меня и определил на постой к Федосу. Поведал я и о том, что этот странный человек, Федос, меня выходил, а после пытался то —ли душу спасти, обратив в свою веру, то ли как—то по—хитрому использовать, я так его намерений до конца и не понял.
Собутыльники меня внимательно выслушали, изредко похмыкивая по ходу повествования, и дослушав до конца, разливая по кружкам самогон, резюмировали устами Щетины:
— В общем, это… Я поначалу так и думал, что ты Федосов пришелец, в деревне были слухи, чего не болтали только, да ты вчера больно борзо на нас попер, мы и это, стушевались малёхо. Федос этот, если чё, пройдоха еще хуже Толяна, но это так, к тебе не относится. На, держи кружку.
Так началось мое житье в избушке—вагончике на берегу пруда. Мужики, недолго думая, сообща рассудили, что коли Федос меня выгнал и я прибился к ним, то и «хрен с тобой, живи. Много не съешь, не выпьешь, а нам хоть развлечение — человек новый, городской, поди—ко с образованием, хоть расскажешь что в мире деется. А как Толян приедет, так и отправим тебя далее».
И я зажил, скучая. Ожидая, как Федосова община ждет конца света и второго пришествия, приезда Толяна—мироеда. От нечего делать я пытался было выяснить что—то о Федосе, но толком ничего не узнал.
Одно было ясно — это раскольничья секта из числа тех радикальных религиозных фанатиков, что отрицают всё и вся и живут в постоянном ожидании конца света. Еще было ясно, что общинные, если их не задирать, ничем остальным жителям не мешают, но ведут себя высокомерно.
Днем мужиков не было видно, все они исчезали на добычу «меди», как они называли обрубки кабелей. Иногда их не было по нескольку дней, но обычно они появлялись ближе к вечеру. Перекурив и обсушившись они сосредоточенно кромсали оплетку, выдирая из нее вожделенную сердцевину. Помощь мою в этом монотонном деле принимали с радостью, но с собой, за «медью» не брали ни в какую, мотивируя это тем, что «неча тебе там делать».
Дни до предполагаемого приезда Толяна тянулись унылой бельевою веревкой, на которой вяло трепыхались застиранные часы ожидания. Вечером я помогал мужикам, а днем томился. Купался, загорал, и, желая оставить добрую память, как мог подновлял и обустраивал свое временное жилище.
Уже почти ничто не напоминало мне о болезни. Лишь несколько шрамов располосовывали, при взгляде на них, пелену прошлого и я возвращался туда, откуда все началось. Но эта хроника меня быстро
