5.
К вечеру похолодало. Добытчики что—то задерживались, а может, в кои—то веки, вернулись в семьи. Я палил костер и предавался одиночеству. Оно и к лучшему. Самогон уже надоел и пустопорожние разговоры, то да потому, тоже. Можно было раскинуть на досуге мозгами. И тихий вечер и треск поленьев в костерке — все этому способствовало.
Не давала мне покоя странность деревеньки. А что именно за странность — я понять не мог. Ни загадочный Федос, ни его живущая наособицу община под эту странность не подходили. Что странного в том, что некая секта живет по своим, особенным законам. Это придурь, блажь, непостижимое нечто, в конце концов. А тут дело было не в этом. А в деревеньке. Какой—то неуловимый штрих отсутствовал в её облике. И из—за его отсутствия казалась деревенька слегка ненастоящей. Я стал мысленно перебирать в памяти, минута за минутой, дворик за двориком, всю свою экскурсию.
Пруд. Косогор. Две части деревни. Развалины фермы. Обособленная отдельной улочкой Нагорная. Что еще примечательного в деревне? Еще раз пруд, дома, ферма. Школа. Точно — школа, вот что интересно в деревне. Но на странность, убей, не тянет. Деревня не сказать чтоб уж маленькая — дворов под сотню, а то и более, школа скорее обычный признак населенного пункта, такой же как… Точно! Кладбища нет в деревне, погоста! Кладбища я нигде не видел, ну, может и внимания не обратил. Как без кладбища—то? Должно быть оно где—нибудь в леске кладбище, в рощице. А к кладбищу какая—никакая, а церковка, часовенка должна прилагаться.
Я вспомнил что где—то слыхал, будто отличие села от деревни в том, что в селе есть церковь, а в деревне нет. Молебная вроде как деревня. То бишь по статусу ей храм не положен. Ну это как посмотреть. Во—первых деревенька—то особенная, староверская, во—вторых название у неё больно уж говорящее — Молебная.
Я еще посидел, поперебирал мысли, поприкладывал их друг к другу так и сяк, поприставлял. Более ничего странного не обнаружилось. Да и того, что было с лихвой хватало. Бутафорская какая—то деревенька — с одной стороны староверы, с другой — алконавты. Вся связь с городом через мутного барыгу Толяна. Кладбища нет, церковки нет. Как душевные муки утоляют в таком случае староверы — непонятно. Алконавты, те, ясное дело утоляют самогоном, а вот где берут — тоже вопрос. Сами гонят — из чего? В общем одни вопросы. С тем я и отправился спать.
Ночью приморозило так, что я заподпрыгивал. Крутился, крутился на своих жестких нарах, пытался заснуть, но холод, с упорством насильника, лез под складки одежды и оглаживал меня своими жесткими пальцами.
Не в силах более терпеть капризы природы я вылетел на улицу. Плотный туман стоял над прудом, белесо—сизый, тяжелый, холодный. Он уже начал вытягиваться к косогору, протягивать свои вязкие щупальца к деревне, намереваясь, как ночное чудище, поглотить её. Он действовал не спеша, как действует ночной тать, как действует матерый хищник. Без спешки и суеты он окружал добычу, готовил силки и сети, чтобы потом разом схватить и сковать, по рукам и ногам, ничего не понимающую жертву. Подчиняя стремительному напору лишить её и силы и воли к продолжению борьбы.
Деревня, похоже, и не желала сопротивляться. Её жители укутывались потеплее в одеяла и спали мирно и безмятежно. Поутру никто из них и думать не будет в лапах какого зверя они оказались. Ни «антихристы» из Подгорной, ни «Христосики» из Нагорной — никто не ведал о звере, что растекался сейчас по улицам, и ласково, почти любовно оглаживал сейчас щупальцами их дома. Так наверное гигантский спрут оглаживает своими присосками остов давно потопленного им корабля, твердо зная что никто из его экипажа уже не выберется из мрачного и молчаливого плена океанских глубин. Не знали этого и в деревне: ни те кто истово пропивал свою душу, ни те, кто не менее истово её спасал. Каким бы ни был их будущий день — они уже все пропали, как рано или поздно исчезает в природе все, от городов и цивилизаций, до росинки на лепестке цветка.
Мне же, что до спасения души, что до её пропажи было как до Китая в не самой удобной эротичной позе. Меня это просто не беспокоило. А беспокоило меня сейчас спасение тела, ибо тело замерзло и окоченело, скрючилось и скрутилось как брошенная на лед рыба. Нифига здесь утреннички. Так я долго тут не протяну.
А с дровами было туго. Еще с вечера я изрядно пожег их запасы, а сделать новые не удосужился. Произведя ревизию я чуть не всплакнул. В голове глубокой занозой пульсировала мысль о банальном воровстве дров. Мысль эта то рвалась наружу, и требовала, направляя к деревне, действий, то оседала в голове тупым анекдотом: Хозяйка — дрова нужны? Не нужны. Проснулась утром хозяйка — поленницы дров нету.
Запалив из имеющихся остатков костер я решил поискать дрова поближе, урезонив все—таки мысль о воровстве. Костер подсветил немного берег, но на берегу была одна щепа.
Побегав взад—вперед я уже собрался было совершить набег на деревню, пусть и по туману, вслепую, рискуя оставить клок штанов в пасти какого—нибудь полкана, но добыть топлива, как заметил плещущееся у берега в воде бревно.
Изрубив выуженное бревно в щепу я изрядно пропотел. Устал. Огонь к этому времени уже еле тлел и тепла не давал. Умом я понимал, что ежели сейчас я не растоплю костер пожарче — так и сгину навеки в Молебной. Помру от воспаления легких или от чего нибудь подобного. Сырая щепа меж тем жечься не желала. Приложив массу усилий и пожертвовав сухой доской из ложа в вагончике я все же распалил костер. Придвинувшись к нему поближе, кутаясь я понемногу подбрасывал сырую щепу. Щепа нехотя разгоралась, но при этом дымила как броненосец Потемкин на кадрах старой хроники.
Как я не прыгал вокруг костра уворачиваясь от дыма, он с точностью самонаводящейся ракеты определял мое положение и нещадно ел глаза. Старые детские способы, наподобие выставленного в сторону кукиша и заклинания: «куда фига, туда дым» или «дым—дым я масла не ем» не действовали. Поэтому с рассветом, я, вконец умаявшись, решился на радикальный шаг. Хуже уже не будет, рассуждал я. Коли мне не во что укутаться, значит надо раздеться. Тогда я замерзну еще больше и, по мере одевания, мне будет становиться теплее.
Сказано, сделано! Я разделся до трусов и холод комариными укусами стал буровить кожу. Я ежился и растирался, но тщетно — меня трясло как лист, как живого в склепе в безлунную ночь. Взглянув на тихую гладь пруда, лишь изредка нарушаемую плеском рыбы я подумал: отчего люди не холоднокровные, как рыбы? А подумав зажмурился и с разбегу бултыхнулся в воду.
В воде было как в парном молоке. Удивительно, на воздухе холодина, а воде — будто в мягком пару бани. Однако засиживаться в воде не стоило. Природный обман мог дорого обойтись. Я поплавал, сделав несколько взмахов руками, подплыл по мелководью к берегу и выскочил также стремительно, как и погрузился в воду. Не давая холоду победить, забегал по берегу размахивая снятыми для просушки трусами. Растеревшись стал одеваться. И только прыгая на одной ноге, напяливая на другую носок, заметил, что
