лосихой, которая зарядит мне с копыта в лоб, что твой Джеки Чан, только потому, что ей показалось будто от меня может исходить угроза её сопливому чаду.
Но что зря ждать опасности, страшнее кошки зверя нет. И я решительно чесанул по тропинке. И за поворотом, за камнем, как раз там, откуда и должна была вылетать гипотетическая мамаша—убийца марки «Лось» я встретил человека.
Точнее не встретил, так как человек находился ко мне спиной, а увидал. А увидав, не стал делать никаких движений, дабы себя не обнаружить. Замер как вкопанный. Не от испуга и неосторожности, а завороженный красотой зрелища.
Передо мной, на хорошо утоптанной площадке, защищенной от ветра с двух сторон ложбиной, с дальней стороны скалистым выходом, а с моей стороны огромным камнем, за изгибом тропы, сидела, спиной ко мне, девушка.
Четыре врытых в землю корявых деревянных столба обозначали края площадки. Они были старые, рассохшиеся, почерневшие, изрезанные какими—то непонятными образами. Старые, выцветшие ленточки, обрывки какой—то материи болтались на них, покачиваемые ленивым ветерком.
Лесная нимфа сидела спиной ко мне, точно посередине этой площадки. Её поза была грациозна и естественна, как на картинах фламандских мастеров — подогнутые ноги чуть влево, а корпус, опертый на руку, вправо. Стан ее был изогнут, и сквозь свободный и легкий сарафан, мягкими солнечными лучиками легко просвечивалось тело. Я залюбовался, глядя на это зрелище. Все—таки очень давно я уже был лишен плотских радостей, и в голове моей, подобно назойливым и бестолковым мухам, заметались, застучали о череп шальные мысли. Она была прекрасна, эта неведомая мне нимфа. Прекрасна и доступна. Никто не мог помешать мне овладеть ею, местечко это, тайное и скрытое от чужих глаз было идеальным для любовного уединения.
Кровь била мне в виски широчайшими приливами. Потом, стремительно стекала вниз, возбуждая чресла. Джинсы внезапно стали напоминать о своих отнюдь не бескрайних размерах. Инстинкт будоражил меня, как дикого зверя в предвкушении близкой добычи, ноздри мои раздувались как у породистого быка, а щеки пламенели. Я пялился не дыша на это чудное создание, пялился не мигая, не отводя глаз, пялился превратившись в один нерв, в натянутую амуром тетиву, в затаившегося перед решающим прыжком хищника. Любой момент, любой сигнал — покатившийся ли с откоса камешек или внезапное пение птицы и я сорвусь. Сорвусь в миг и в миг же овладею добычей, и буду терзать её ненасытно, жадно, по— зверски.
Но пока я стоял. Я стоял на ногах, а устоять против инстинкта уже не мог. Я так долго был без женского внимания и ласки, что уже и забыл, что это такое. Да и не нужно мне было сейчас ни внимания, ни ласки. Только похоть, только выход природных чувств. Только наслаждение добычей. Подкрасться. Прыгнуть. Сцапать. Подчинить. Вот что мне сейчас было нужно.
И я бы прыгнул, но нимфа внезапно запела. Запела тонким, мелодичным, баюкающим голосом. Запела тихо и печально. И так это пение было непохоже на сигнал к нападению, на провокацию, а наоборот, так от него несло нежностью и человечностью, что спал и жар, и пелена сошла с глаз.
Теперь передо мной была не добыча, передо мной был человек. Теперь я, как и прежде, ощутил добычею себя. Я был гонимый странник, перехожий калика, перекати—поле, репей, сорняк, пыль.
Это меня гнали. Гнала власть, гнали люди, гнал ветер. Гнали земля, природа и судьба. И каждый встреченный мной человек мог оказаться другом, а мог оказаться врагом. Мог проявить ко мне сострадание, а мог злость. И то и другое мне было не ново, больше всего меня пугало равнодушие. И все от этой мысли схлынуло и опустело. А девушка пела свою печальную и красивую песню.
Песни этой я вроде бы как не слышал, но меня не покидало ощущение, что я ее знал. Неизвестно откуда, как, но я мысленно, в уме, повторял ее за певуньей всю, слово в слово:
