настолько же невероятным, как и все мною увиденное.
Первый испуг прошел. Теперь я был не то, чтобы напуган, но как—то мне все это не нравилось, что ли. Не по себе было мне. Я не находил объяснения странному месту. В общем, надо было выбираться отсюда, да поразузнать обо всем в деревне. Я стал было озираться, чтобы припомнить тропку, по которой сюда пришел, как вдруг опять услышал тот же задорный хохоток.
– Эй, ты где? — крикнул я.
— Э—в–де — издевательски, как будто передразнивая, отозвалось эхо.
А хохоток опять прозвучал по—над верхом невысокой скалки. Ну погоди, певунья, — решил я и устремился по вьющейся меж деревцев тропке наверх. Когда я вылез таки наружу, сто раз сам с собой обсудив, что нужно бросать курить, певуньи и след простыл. Мелькал между деревьев, удаляясь, цветастый сарафан.
— Настя, спасибо, крикнул я. Спасибо за все. За уход. За жизнь. За песню.
Я крикнул, в надежде что Настя меня услышала. Потому что догнать ее все равно бы не смог. А удачно начавшийся день непонятных «открытий чудных» продолжался самым презанятным образом.
Со скалы взору моему предстало не бескрайнее конечно море тайги, но довольно таки обширный лес, простиравшийся на много километров до дальних, таких же невысоких как и у Молебной гор. Или, как их здесь называли, споев. И вот в этой лесистой межгорной котловине, огромным клином выделялся особенный участок. Это можно было бы назвать ветровалом, но только очень странным. Деревья были не повалены с корнем, а как будто обрублены все на одной высоте. Как будто тот гигантский, неведомый кто, что забавляясь скрутил в пружину рельсу, да зашвырнул ее посредине леса, потом взял косу, и скосил, как траву — мураву, как былинку, огромный участок сплошной вековой тайги.
Разум мой сдал и спасовал, рухнул под тяжестью информации и я махнул на все рукой. У меня не осталось никаких эмоций, никаких восторгов, удивлений или испуга. Единственное, чего я сейчас хотел, это выбраться из этого мистического плена, из этой заповедной Лилипутии и оказаться дома, на озере. В сени такого уютного и безопасного дощатого балка.
Какими—то окольными путями, кружа и запинаясь, рыская в чащобе мне все же удалось, совсем под вечер, выбраться к деревне. От усталости я готов был тотчас свалиться с ног и заснуть прямо на тропинке. Сил не было совершенно.
А деревня, вся, с покосами по косогорам, с лугами и прудом лежала подо мной раскинувшись, как пленница перед захватчиком. Готовая одновременно и к покорности и к сопротивлению. В зависимости от того, как будут разворачиваться события.
Глаза кольнуло отсверком угасающего в сумерках пруда. И уже не кольнуло, а резануло каким—то непривычным блеском на его берегу.
Что это там? Машина?! Толян! Толян приехал!!!
6.
Я бежал вниз с горы, бежал на встречу этой спасительной машине, на встречу этому странному Толяну. Я бежал позабыв про все — и про певунью, которая потерялась неведомо где, и про послание небес в виде скрученной в штопор рельсы, и про странный ветровал, и про свою усталость. Я бежал, бодрый как после сна, на встречу машине ибо она означала одно — путь.
— Толян, здравствуй! — отдышавшись, сбавив скорость, легким шагом подходя, успокоив чувства, отрапортовал я.
— Не узнаешь, что ли?
— Где курточка моя, Толян?
— А, это ты что ли, побегушник?
— Я— я.
— Поправился, гляжу, откормился?
— Твоими молитвами, Толян, твоими молитвами.
— Хорошо, хорошо. — Задумчиво, в некоторой растерянности, забормотал Толян.
— Так чего ж хорошего—то, Толик? Курточку мою увез, а я тут мерзну?
— Это которую? Брезентовую что ли?
— Её. Её, дружище.
— А я думаю, чья курточка у меня в машине — с деланным безразличием сказал Мироед — в кабине забери.
Я залез в кабину, отыскал за сиденьем аккуратно свернутую куртку, развернул её, встряхнул и охлопал карманы. Ножичка, хорошего выкидного ножичка, что я прихватил у дачников в кармане не было. Эх, Толян, Толян. Кулачья твоя душа…
— Ножик где, Толян?
— Какой ножик? Не видел никакого ножика.
— Ну, не видел и не видел. Показалось мне будто нож у меня в куртке был.
— Не, не было. А ты тут это…
— Виктор меня зовут.
— Да, Виктор, Витя. Ты тут, Витя, мужиков не видел?
— Этих что ли, которые кабеля жгут?
— Их самых, ага.
— Да с вечера вчерашнего не видал, делись куда—то?
— А они мне ничего не оставляли.
— Неа.
Толян заметно заволновался, занервничал. Сходил в машину, достал пачку сигарет, присел на вросший в берег камень, закурил задумчиво щуря глаза.
— А ты чего приехал—то? Привез чего?
— Ну привез. Тебе то что за дело? Так значит, говоришь, ничего не оставляли?
— Нет. Дай закурить?
— Толян вынул сигарету и держа ее на весу, но не отдавая, спросил — а ты, это?
— Которое? — Я уже приучился прилаживать это местное словечко, что обозначало здесь, в Молебной и «что», и «чей», и «какой» и много чего еще, к разговору.
— Ну, это, не знаешь, где они медь хранят?
— Медь—то? — я забрал у него сигарету, заложил ее демонстративно за ухо и требовательно протянул руку. Толян неохотно вынул из пачки россыпь сигарет.
— Ну, да, медь.
— Нет, не знаю, — как можно равнодушнее сказал я, пряча сигареты в куртку.
Толян хлопнул себя по коленям — так чего ты тут мне балду гоняешь?
