— Я? А я че, а я ниче, я думал мы с тобой беседуем, как старые приятели, — я уже вовсю глумился, отобрал у Толяна окурок, прикурил от него, и вставил обратно в рот.
— Медь—то тебе зачем?
— Надо значит.
— Твоя она что ли?
— А то чья, — вдруг взвился Толян, — я думаешь сюда за так, за сто верстов езжу, гвозди этим барбосам вожу и на масло меняю! Ты сам подумай — прок какой с этого масла! Оно ж золотое получается.
— Да ты не кипятись, Толян, я ж просто спросил. Твоя — так твоя, сейчас мужики придут и отдадут тебе её значит, делов—то. Ты мне лучше скажи, до города подбросишь?
— До какого еще города, — отмахнулся Толян.
— А до Штырина!
— А тебе зачем туда?
— Надо. Так подбросишь, до Штырина—то?
— Не в Штырин мне.
— А куда?
— Куда—куда! На кудыкину гору — взвился вдруг Толян — что пристал! Не видишь — машина перегружена.
Мы еще помолчали и покурили. Потом Толян открыл капот своего бобика и погрузился туда по пояс. Я же занялся своими делами. Достал рыбу, соль, луковицу, отыскал зачерствевший хлеб и принялся трапезничать. Толяна приглашать не стал: во—первых — обойдется, буржуй, во—вторых — больно уж он был увлечен копанием в кишках автомобиля. Под эту его увлеченность я тихонько, по—пластунски влез в кузов бобика и осмотрелся. Места в нем было — завались, как я и предполагал. Эх, Толян — сгубит тебя жадность, как того мифического фраера. Повезешь ты меня, как миленький, надо только придумать, как с тобой расплатится. А пока, на всякий случай, посмотрим, что у тебя тут есть вкусненького.
Из вкусненького оказалось: дрожжи, мешки с сахаром, соль, сигареты «Прима», ящик гвоздей, несколько топоров без топорищ, большая бухта крепкой веревки и точильные бруски. Несколько пачек сигарет я без стеснения рассовал по многочисленным карманам куртки. На безрыбье — и рак рыба.
Похоже одну загадку я разгадал — из чего мужики гонять самогон: вон они, дрожжи и сахар, лежат в машине. А сырьем им какая нибудь репа служит, из натурального хозяйства. Происходит, в общем, натуральный обмен, медь на производные для самогона. А медь Толян сдает где—то за деньги, и неплохо наживается. Ну и попутно, как истинный хапуга, забирает еще у Христосиков излишки производства — масло, сыр, а им, опять же подбрасывает то, чего они сами произвести не могут. Гвозди, прочие стройматериалы, соль, сахар.
И причем держит он их на голодном пайке, только чтоб хватало. Иначе Федос давно бы баньку порушил, да новую изладил. Ну Толик, ну коммерсант! Дорого же мне обойдется поездочка с тобой обратно.
Когда Толян закончил копаться в кишках двигателя я, как ни в чем не бывало, стоял возле машины и курил. Толян так ничего и не заметил.
Едва мироед, вытерев руки ветошью, вознамерился сесть на облюбованный им камешек и закурить, как я, будто бы невзначай, опередил его, лишив уже почти достигнутого удобства.
— Возмешь меня с собой?
— Да говорю я тебе, не еду я в Штырин!
— Ну куда едешь — возьми.
— Не могу?
— Почему?
— По кочану! Перегруз у меня. Дорога в гору и через лес размокла. Не выехать.
— Толян, а скажи — «гвоздика»?
— Зачем это?
— Ну скажи — «гвоздика», трудно что ли?
— Ну, гвоздика.
— Не кизди—ка! Как говаривала одна моя штыринская знакомая, потомственный, между прочим, интеллигент.
— У тебя барахла меньше, чем пол кузова. И то ты его здесь сгрузишь. Останется у тебя фляга с маслом, и еще по мелочи. А меди, я её видел, четыре мешка, не больше чем по 100 килограммов. Какой, Толик, нафиг, перегруз?
— Сколько? Четыре мешка по 100 килограммов?!
— Ну да, не больше.
— И все? — Толян разволновался, забегал от камня к машине и обратно, смешно тряся волосатым пузом. Оно нависало над ремнем и выбивалось из—под рубашки. Он, со своим пузом, раскрасневшийся и пыхтящий был сейчас точь—в–точь перевоплотившися в человека жирный кот, застуканный за поеданием хозяйкиной сметаны. Та же паника, затравленность и лихорадочное соображение — куда бы деться.
— А бобышки?
— Какие бобышки?
— Такие тяжелые бобышки.
— Нет, Толян, про бобышки я ничего не знаю.
— Да как не знаешь? — Толян подскочил ко мне и с силой рванул за куртку. — Бобышки где.
— Висеть на крепких руках Толяна, в натянутой на подмышки куртке было больно, а просить отпустить — бессмысленно. Толян обезумел. Я не придумал ничего лучше, чем как—то извернувшись, ткнуть ему зажатой в зубах сигаретой в щеку. От неожиданности он отступился.
Мы сидели, и морщась растирались. Толян тер щеку, а я бока.
— Поможешь погрузить? — спросил он примирительно.
— Нет. Медь не моя, как я чужое грузить буду. Вот если б ты меня подбросил…
— Да не могу я, — глазки Толяна забегали, усы встопорщились, — понимаешь, не могу. Вот на следующей неделе — с нашим удовольствием.
— Толян, я еще куртку свою сверху, в счет проезда кладу.
— Нет, Виктор. Нет. Все. В этот раз не могу. Показывай, давай, где медь.
— Я повел его за вагончик. Там была устроена специальная яма с дощатым настилом. Настил, через ржавую лодочную цепь, перекинутую к намертво вбитой в землю трубе с петлей запирался на чудовищного вида старинный замок.
— Ну и где ключ?
Я сходил в вагончик, в укромное место за ключом.
Толян полез в яму, долго по ней лазил, цокал языком, сокрушался, бормотал, — искал бобышки. Потом вздохнул, подсел, ухватил один мешок и стал поднимать наверх.
— Принимай.
Я принял и потянул. Толян, тужась, толкал снизу. И тут мне в голову пришла мысль как наказать жадного и строптивого засранца. Дождавшись, когда мешок выйдет из ямы, что называется внатяг, когда и Толян держит его на вытянутых руках, подпирая, и я держу уже на уровне груди, я чуть ослабил тягу. Мешок тотчас осел на руки Толяну. Было видно, что руки его мелко подрагивали, на лбу выступила испарина.
