Так я рассуждал, но все равно — чувство неловкости меня не покидало. Как—то хотелось мне отплатить незнакомому пока человеку за приют, а отплатить я мог только добрым делом. Ибо кроме доброты у меня за душой уже решительно ничего не было. Целью своей я избрал гору чурбаков. Решив действовать в отношении её решительно и беспощадно я разыскал колун и принялся за дело.
Через полчаса я был весь взмылен. За это время удалось осилить два чурбака, и набить на ладонях огромные мозоли. Плечи, спина, руки болели жаркой, как от солнечного ожога, болью. Ноги так и вовсе мелко дрожали. Я с тоскою смотрел на ничуть не уменьшившуюся кучу и давил в себе нарастающее отчаянье. Враг оказался мне не по силам. Отплевываясь от табака, отпыхиваясь от сбоящего дыхания я курил и горевал. Мой благородный порыв бился о мое же физическое бессилие. Да как же их колют?! Того же взять Полоская? Черт его знает, что такое.
Разные самодеятельные мыслители и прочая, числящая себя по этому же разряду публика — интеллигенция, творческие люди, да, наконец, просто обычный городской сброд — все мечтают об опрощении. О «домике в деревне», о том, чтобы быть ближе к природе. А стоит только на ней оказаться — все идет прахом. Эта простая жизнь оказывается настолько сложна, что все, поджав хвост, бегут обратно. Приспособиться к деревенской жизни очень тяжело, это вам не на дачу ездить.
Жизнь в деревне — не сахар и не пасторальные картинки, это я уже уяснил. И неожиданно проникся уважением к неведомой здешней учительнице. Как ей здесь наверное тяжело. Уже само решение ехать сюда должно быть для нее подвигом. А уж жизнь здесь — просто непрекращающийся героизм. Мда, есть женщины в русских селениях. От этого никуда. Факт.
А уж коли жизнь этой женщины подвиг — и мне негоже пасовать перед случайными трудностям. Обмотав ладони тряпкой я опять схватился за колун и махал им до полного изнеможения. Успех мне сопутствовал. Ну как сопутствовал — чурбаков десять я одолел.
А под вечер, когда я отмачивал на крыльце от своих смозоленных ладоней присохшие тряпки, заявился Полоскай.
С критической усмешкой оглядев мои руки, а также масштаб разрушений во дворе он ухмыльнулся и достал из внутреннего кармана пиджака бутылку самогона. Из воздуха, как иллюзионист, он материализовал сало и лук.
— Что там у тебя под тряпками.
— Мозоли. — Виновато пояснил я.
— Пааняяятно! — молвил Полоскай и вдруг, рванул тряпки вверх. От боли у меня в глазах залетали молнии, а Полоскай уже вытаскивал, весь в зигзагах этих молний, как Зевс, зубами из бутылки пробку.
— А теперь растирай, — приказал он мне, плеснув на ладони самогоном.
Еще через несколько минут он перевязывал мне кисти разодранной на лоскуты ветхой простыней, вытащенной им откуда—то из хозяйкиных закромов.
После мы с ним пили самогон и он, хмелея, и оттого все более бессвязно, в сотый уже раз объяснял мне технику колки дров. После, уже еле стоя на ногах, вызвался продемонстрировать, но ухнул колуном мимо чурбака, махнул рукой и изрек:
— Эх ты, кистецефал, у тебя ж топор плохой.
После чего, мелким бисером вышивая по земле замысловатые кренделя, с достоинством удалился.
Вода камень точит, а человек дрова колет. Вот и я довольно споро приноровился к колке. С чурбаками в школьном дворе я управился довольно быстро и перенес сферу деятельности на улицу. Теперь колка дров была основным моим занятием. И, более того, занятием профессиональным. Я колол дрова за еду. В деревне, каким бы странным не был сей факт, дрова были весьма насущным вопросом. Немногочисленные деревенские мужики или пили, или были заняты добычей странных бобышек. На дрова их уже не хватало.
Уже на третий день меня сагитировала одна ухватистая бабулька. К вечеру, сытно пообедав, я являлся счастливым обладателем бутылки самогона и узелка с пирожками, яйцами, овощами и зеленью. Я, впрочем, не считал тогда это платою, а более благодарен был её милосердию — накормила, с собой еды дала, а что дрова помог колоть — так что ж, дело, как оказалось, вовсе нехитрое. В благодарность я собрался было уложить дрова в поленницу, да какое там, бабулька мне не дала, и чуть не силком выпроводила со двора, бормоча благодарности.
На следующий день приковыляла еще одна бабулька. Потом еще одна. У меня начинала появляться устойчивая клиентура, я стал пользоваться некоторой популярностью, а мои возможности явно превышали потребности рынка. Начинала скапливаться очередь и я решил взвинтить прайс. Теперь я, пользуясь очередью и оценивая на глаз платежеспособность клиента пытался манипулировать им. Происходило это примерно так:
— Витюшенька, надо бы дров мне порубить—от, лошадью привезли.
— Через неделю.
— Так дожди ведь зарядят, жалко дрова—от. Смокнут.
— Раньше не могу.
— Так я ведь заплачу, Витюшенька, хоть бутылкой, хоть как.
Так у меня начали водиться деньжата. Небольшие, чисто символические, но, если Толян по приезду пойдет в отказ — можно будет сторговаться и выбраться отсюда.
Впрочем, дрова скоро кончились. Возможности рынка уперлись в ограничение спроса. А если точнее — в количество местных жителей и продолжительность холодного периода. Но находились и другие занятия. То ведро из колодца выловить, то курицу зарубить. Ну и еще по мелочи, по хозяйству. Там, где нужна умелая рука, да сметливый мужицкий глаз.
Я раздался в морде и окреп физически. Приобрел кое — какие навыки в ремесле, научился управляться и топором, и рубанком, и прочим инструментом. Сам себе удивляясь, размышлял — откуда у меня такая тяга к ремеслу. Нет, конечно мастерски я ничем не овладел, но там, где вообще ничья рука не прикасалась мое неуверенное лыко было весьма в строку.
Эти занятия прибавили мне уверенности в себе — у меня была крыша над головой, у меня было пропитание, у меня был небольшой заработок. Да и за чужака я теперь не считался.
Несколько раз я встречался в деревне со Щетиной, и мы расходились не здороваясь. Щетина косился на меня неодобрительно, однако ничего не говорил. Видимо он до сих пор считал меня виновным в пропаже этих ценных бобышек. Как я выяснил во время распитий с Полоскаем, с которым мы теперь приятельствовали, бобышки были найдены утром, при дневном свете, в воде, метрах в четырех от того места, где их обычно притапливали. Щетина считал, что я перепрятал их, думая что все сойдет с рук. Между остальными же мужиками утвердилось мнение, что, скорее всего, они сами по пьянке притопили их не там, где условлено. Но и сомнения тоже были. Итак на берегу я теперь был персоной нон грата. А наши отношения с Щетиновской командой четко обозначались термином «ни мира, ни войны».
