он не убег.
— Этот может, — поддакнул кто—то, — больно шустрый. Помнишь, как он в первый раз на берегу появился?
— Сходи—ка, глянь — вдруг уже убег?
От костра кто—то встал, походил вокруг вагончика и вернулся к костру.
— Там он. Куда ему ночью бечь—то?
— Куда—куда. В Нагорную, к Христосикам. Подозреваю я заговор. — Это опять говорил Щетина.
— Ладно, хорош болтать, еще услышит, неловко как—то. — Это опять Полоскай.
Голоса опять сошли до полушепота и долго что—то обсуждали. А я, в очередной раз покорившись судьбе, плюнул на все, укрылся головой с курткой и принялся считать до ста.
Утро брызнуло мне в лицо ярчайшим солнцем. Оно вломилось в распахнутую дверь и тут же заструилось вокруг головы стоящего на пороге Изынты на вроде нимба.
— Выходь! — Радостно скомандовал он.
Я тут же вскочил, одновременно сунув в карман руку. Полоскай укоризненно покачал головой.
— Выходь, не боись. Нашлись бобышки—от.
Я сидел у костровища и ел печеную картошку. После трапезы мне предстоял путь, вновь неведомо куда. Несмотря на то, что бобышки нашлись — мне был объявлен суровый приговор — отправляться на все четыре стороны. В гостеприимстве мне было отказано. Прямо как в том анекдоте — ложечки—то нашлись, но впечатление осталось.
Я поел, собрал свои нехитрые пожитки — куртку, нож, точильный брусок, сигареты, спички и несколько деревянных ложек, что наловчился на досуге строгать. Щетина угрюмо сунул мне в руки узелок с какой—то снедью и тихо сказал — ты уж это, прости если там чего, не обессудь, но это… Народ, короче, против.
— Хорош, ладно? — попросил я его, — и ты не обессудь. И тоже, если чего, прости.
После я пожал руку Полоскаю, а всем остальным поклонился. — И вы меня простите, люди добрые. Спасибо за гостеприимство, а мне и впрямь пора. Зла на вас не держу, и вы, если чем обидел — не держите тоже. Удачи вам. Пока, мужики. И, ни секунды не медля, развернулся и пошел в деревню.
А солнце, восходя, уже подбривало макушки деревьев на горе за деревней, и там, за этим огненным срезом ждали меня неведомые тайные дали.
— Постой. Постой, Витя — раздалось у меня за спиной когда я уже прошел с полдеревни. Это был Полоскай.
— Уходишь?
— Ухожу.
— А куда?
— На кудыкину гору, — огрызнулся я, — куда глаза глядят.
— Не выйти тебе самому.
— Это почему же?
— Не выйти и все. Заплутаешь. Тут ведь окромя нашей деревни и нет ничего.
— Как нет, а Штырин?
— Штырин, ежели по полям, да по горам, — задумался Полоскай, — верст семьдесят будет. А ежели по дороге — так и за сто.
— А до дороги сколько?
— Верст тридцать с гаком. Да не дойдешь ты до дороги — заплутаешь.
— И чего предлагаешь?
— А чего тут предлагать, ясен день — оставаться тебе надо. Ждать машину. Толяна ждать.
Через пятнадцать минут Полоскай уже возился с замком на дверях школы.
— Я тут это, — сбивчиво молотил Полоскай, — ну как бы заместо сторожа здесь, в школе — от. Училка у нас городская… С института к нам сюда, с города… Она на каникулах там у себя. Ну а мне тут чё сторожить—то? И от кого. Одна названия — сторож. Я сюда и не заглядываю. Ну в лето раз может и бываю. Надо было бы по уму—то тебя сразу сюда заселить — да я вишь, запамятовал. Ну начисто из башки вылетело. Тут оно ведь как. С одной стороны жилье учительское и комнатушка для сторожа, а с другой школа. Здесь и поживешь покамест.
Полоскай закончил возню с проржавелым замком, посмотрел на него задумчиво и махнул рукой — а, потом смажу.
— Ты в общем, это в комнатенке тут в моей поживи пока, особо не волнуйся, все нормально. Тут это, дрова, все есть. Колодец во дворе, если что. Лектричество тут проверь. Оно от дизеля работает. Только это, дизеля мало осталось. Я его это… Вот. Книжки у учительницы тут — тебе интересно будет наверное, а я побёг.
Я не знал как благодарить этого человека. Ценного у меня ничего не было, а слов я подобрать не мог. Я только и мог, что растерянно сказать — Спасибо тебе, Вован. Ты настоящий друг.
А настоящий друг как—то смутился, отмахнулся — Да ладно тебе, чего. Чай здесь тоже люди живут, не дейноцефалы, — и попятился к дверям.
— Как «стемнает» — забегу, поговорим. — Произнес Полоскай уже на крыльце и был таков.
7.
Так я начал обживать уже четвертое место жительства. Комнатенка сторожа оказалась такой чисто номинально. После крыльца, сразу за входом в избу было небольшое помещение без окон — сторожка. В ней был деревянный топчан, застеленный мехом из распоротых овчинных полушубков, стул, да небольшой столик. Далее была русская печь и от нее переход в комнату учительницы. Здесь был шкаф с утварью, полки с книгами, аккуратная девичья кровать с металлическими шарами на спинках, кресло, стол, несколько скамеек, и окна в занавесках. Снаружи окна запирали ставни.
В комнате учительницы я не задержался. Только позаимствовал из шкафа с утварью миску и кружку и пошел обследовать двор. Двор был обширен и весь занят дровами, досками, пиломатериалом. Дров во дворе было валом — две больших поленницы под навесом, да еще, с Гималаи размером, куча не колотых чурбаков. Колодец был исправен, печь тоже.
Я чувствовал себя неким приживалом в учительском жилище, мне в нем было неуютно. Меня терзали сомнения, как хозяйка отнесется к моему вторжению в ее дом, пускай даже и с подачи сторожа. С одной стороны я, получалось, подменял его и выполнял его функции по охране, а с другой стороны все это было чистейшей самодеятельностью. Хотя, даже если мое пребывание будет местной педагогине и не по нраву, детей мне с ней все одно, не крестить, и наше знакомство надолго не затянется. Здрасьте— здрасьте, хер мордастый и адью, я поехал, у меня дела. Погнали, извозчик.
