— Що? — Переспросил недогадливый Изынты.
— Ну, радение где ты…
— Та лет 10 назад уже…
— То есть ребенок уже большой… А знаешь что, приходи в понедельник к школе. Там у окна куст снаружи есть, из—за него весь класс видно. Может и углядишь свою кровиночку. Если интересно конечно.
Изынты, задумчиво разливая, протянул — та оно конешно интересно, та вроде можно, тилькы що ж это ж, вдруг узнаю, и що тогда. Как жить потом, Витька?
В это время, внезапно, как повестка в военкомат, на двор нагрянула компания в виде Полоская и Щетины. Они были слегка навеселе и искали общества. Увидев, что мы пьем, они загоготали, заобижались и объявили нас тихушниками.
— Та не, — оправдывался простодушный Изынты, — мы не тихаримся. То мне тут Витька ребусы загадывает.
— Какие ребусы, — располагая на столе угощение спросил Щетина.
Я отмахнулся, но общество требовало. Пришлось колоться.
Мужики сидели в задумчивости. Полоскай открестился от участия в радениях. Щетина расстроенно высчитывал, сколько лет исполнилось его вероятному ребенку.
— А мужики—то не знают. — Наконец произнес вслух Щетина.
— А узнают, так прифигеют. — Добавил Полоскай.
— Та не говори. — Расстроенно поддакнул Изынты. — Жили—жили, не тужили…
— А тебе чего, Витька, нужно — вдруг спросил Щетина.
— В смысле?
— Ну чего ты лезешь в каждую дыру затычкой?
— А я чего? Я просто предложил — кому интересно приходите к школе…
— Да я не про это.
— А про что?
— Ну как. Ну и про это тоже. Но больше—то вообще.
– Что—то ты дядя Коля, заговариваешься. Давай напрямик. Какие претензии?
— Ну, напрямик так напрямик. К нам в артелю нашу, тебя приняли? Приняли. И без тебя нормально жили не тужили, ну да ладно. Парень толковый, шустрый, не помешает. Тебе мало стало дак ты на верхних насел, на Нагорновских, в школу их охомутал. Они тоже жили не тужили, все нормально было, нет, ты их с уклада сковырнул. Потом Толяна сковырнул, нашего покупщика…
— Так, интересно. Дальше что?
— Далее тебе мало стало — ты в душу полез.
— К кому это я в душу полез?
— Да к нам. Чего ты прошлое бередишь. Натащил детей в школу и теперь нас грехами прошлыми усовестить хотишь.
— Неправда.
— А що неправда. — Вступил в разговор Изынты. — Как есть правда. То я жил на спокое. А теперь совесть мучает.
Я разлил. Мы выпили молча, не чокаясь. Разные мысли крутились у меня в голове.
— Вы это зря, мужики. — Начал я. — Будь я на вашем месте, я бы наверное также себя повел. Мы ведь мужики, самцы. Ну сблудил с девкой, чего такого—то. Подумаешь. А если там какое продолжение — так если девка не настаивает, ничего не говорит, то это её выбор. Или её родни. Таких случаев в мире каждый день сто тысяч. Я же тоже, было дело, под эту забаву подписался. Но не могу сейчас, не могу! Любовь у меня. Потому и попросил вон Петро…
Мужики сосредоточенно молчали. По ним было видно — им есть что возразить. И уж лучше бы они возразили чем вот так молчать. Это молчание просто добивало.
— Я даже не знаю, как бы я действовал, будь на вашем месте. Наверное бы тоже забыл про своего ребенка, что он вообще есть на белом свете и зажил бы…
Мужики еще больше помрачнели.
— Да я ведь просто предложил, не в назидание, а если у кого какой интерес. Из любопытства, так сказать. Приходите—смотрите.
— Знаешь, Витя, я однова как—то в зоопарке был. Из любопытства… — Щетина встал и вышел из— за стола.
— Що—то как—то меня у сон клонит. — Деланно зазевал Изынты. — Вы сидите, а я прилягу.
Изынты было ушел, но потом вернулся. Налил себе полстакана горилки, выпил, закусил салом, отдышался и сказал. — За наш уговор хочу сказать, Витька, щоб без непоняток потом. В общем это… Старый я стал, Витька, для таких делов. Ты уж там сам… А я тебе не помощник.
Петро ушел, уже окончательно, а мы с Полоскаем остались. Вовка только виновато развел руками. Мол, видишь, как оно все брат, получилось. Мы еще выпили, но разговор не шел.
Угрюмое наше застолье тонкой иглой пробил звонкий, в оттяг, клич журавля. Он звенел и летел, куда—то туда, в неведомую даль, вослед вставшей на крыло стае. И, отзвучав здесь, на земле, отлетал в небо и там пронзал собою наливной красный закат и растворялся в нем, как растворяется в мире, постепенно глохнув, колокольный звон.
И также как после звона, становилось вокруг тихо—тихо, как может быть тихо только тогда, когда отзвучала, растаяв, радость беззаботной жизни.
8.
За выходными настали будни, а будни положено проводить в трудах. С утра я колол дрова на зиму, а после обеда помогал Кочуманихе, моей спасительнице, стаскивать в погреб картошку. Таскал не спеша, не надрываясь, аккуратно. А куда спешить. Но Кочуманиха отчего—то вдруг засуетилась и куда—то засобиралась. Сначала она мелко затрясла лапками, заелозила ими по полу, нашаривая раскатывающиеся из под рук картофелины, потом заохала и закряхтела.
Я же, наоборот, отстранившись от суеты, заработал еще более степенно. Каждую картофелину брал, оттирал от самых мелких частиц грязи, оглядывал на предмет соответствия калибра, и, как бы с сомнением кидал в ведро. Не спеша наполнив ведро шел с ним к мешку и обстоятельно ссыпал. После приподнимал мешок, на весу его потрясывал, глядя, как сквозь пробивающиеся через мешковину солнечные лучи клубиться внутри мешка пыль. Затем опускал мешок наземь и стоял в раздумье около — дескать, пора начинать другой мешок или подсыпать еще ведерко.
