скисни, понял.
Я понял. И не стал мешать. Каждый человек имеет право на свои несколько мгновений славы. Каждый должен быть обласкан, хоть ненадолго ее холодными лучами. И пускай свет её нисколько не греет, но на душе от этого ненадолго становиться теплее. Главное чтобы потом, когда свет рассеется — душа не изменилась к худшему.
Полоскай продолжал торг. За сушеную рябину он назначал одну цену, а за свежесорванную — почти в половину меньшую. Он обнаруживал удивительные познания в области ареала произрастания рябины и отличал на вкус рябину, собранную за деревней, как он ее называл «заоколичную», от рябины, собранной из палисадников. Он умел отличить сорванную ягоду от падалицы и за все назначал разную плату. Он торговался и спорил, он вскакивал и садился, бегал вокруг лодки кругами и отворачивался, махал руками и что—то доказывал выбрасывая перед очередной бабулькой различные комбинации пальцев. Наконец, бросал шапку оземь, соглашался на цену, выцарапывал что—то на дощечке, показывал ее второй высокой договаривающейся стороне, принимал, аккуратно и осторожно, как бесценный дар, тару и ссыпал в корзину. Он в этот момент был полностью поглощен своею игрой, он был растворен в ней, он в этот момент по настоящему жил, а не существовал. И мне было жаль его. Потому—что скоро рябина, а вместе с нею и игра закончится. И опять начнутся будни и опять начнется существование. И в то же время я был за него рад — он узнал, что такое жизнь, он ощутил ее вкус. А значил, получил надежду. И с ней, выходит, обрёл мечту.
И я завязал себе на память узелок — обязательно перед ним извиниться. А то я что—то действительно много куда лезу. Тут он прав.
А торг продолжался бы еще долго, ибо рябиновая буря в палисадниках и не думала стихать, но чуткий глаз Щетины, невесть откуда взявшегося, разглядел что—то вдали. Он скомандовал, тихо и властно — Вовка, кончай цирк, сворачивай базар, гости едут.
И действительно, облако пыли все разрасталось и теперь даже я видел, как спускается с горы в деревню странный кортеж. И тотчас смолк базарный шум и многолюдность сменилась пустотой. Полоскай растерянно щурился и разводил руками, а потом поник. На вечереющем берегу остались только пятеро мужчин, да краснели ярко две больших корзины с рябиной, как напоминание о коротком, но шумном празднике.
Облако пыли неумолимо, как лавина катилось с горы. Оно создавало из своих рыхлых форм разные очертания, и, наконец, приобрело неожиданную для всех форму. Сначала оно разделилось на два плотных сгустка, потом эти сгустки, приблизившись на удобное глазу расстояние, остановились вдруг, замерли и остались на месте, а из себя исторгли, как передовой отряд, Толянов грузовичок, а за ним потрепанный внедорожничек. Он ехал позади грузовичка, но не след в след, а деловито рыскал из стороны в стороны, и шарил своими яркими фарами впереди себя. Шарил хозяйственно, домовито, как будто новоявленный хозяин осматривает, сразу после покупки, новый дом. Было в этом внедорожничке что—то от хозяйской доскональности и дотошности, что—то этакое, от чего всем остальным враз становилось неуютно и тревожно за будущее.
Это было заметно и по товарищам моим, подобравшимся, посерьезневшим, сосредоточенно курившим и смотрящим неотрывно на приближающуюся кавалькаду. Только Полоскай, доморощенный Садко, все более отходящий от куража и пожираемый тяжким хмелем сидел над своими корзинами, тяжело подперев одной рукой голову, а второй бессмысленно перебирал ягоды.
А заморские гости, между тем, не торопились явиться.
— Здорово, братаны! — Прозвучал бодрый голос оттуда, из—за яркого света фар двух машин, охватившего нас полукольцом. Этот свет слепил и не давал рассмотреть визитеров.
— Я говорю здорово, орлы. Так, молчание. Непорядок в танковых войсках. Будем значит заниматься строевой подготовкой, чтобы, значит, на приветствие военачальника, ёпа, отвечали слаженно и молодцевато — здражла—блаблабла. Кто старший—то у вас, я говорю, почему не докладываем?
Чьи—то жесткие руки вытолкнули меня на середину освещенного фарами круга, к лодке. Туда, где медленно, как пораженный внезапной торпедой линкор, кренился Полоскай.
— Ты сам—то кто таков? Покажись — крикнул я в темноту.
— И покажусь, дай только на тебя полюбуюсь, каков ты есть. Ты что ли тут пришлый?
— Ну я.
— Головка от магнитофона, бля, «Заря». Вот ты значит каков — ловкий, значит, и дерзкий.
— Я то может и дерзкий, только ты, походу, какой—то бздливый. Чё ты там в темноте за фарами прячешься. Выходи давай.
— А зачем мне выходить, я тебя и так как на ладони вижу.
— Слышишь, гость заморский, не знаю как тебя по имени, хватит в кошки — мышки играть. Выходи, не то как каменюгой уебу в стекло машины вашей…
— Я те уебу, — тотчас послышался другой, более басовитый голос и из темноты выскочил лысый крепыш в короткой кожаной куртке. Он несмотря на свои габариты, ловко подскочил ко мне, схватил за грудки и занес кулак.
— Но—но, это, Дрюха, отпусти его, — распорядился первый голос, — пацан и вправду, не соврал Толямба, борзый, но пока погоди его морщить. Успеем еще. И сморщим, и сплющим и утрамбуем.
Крепыш отпустил меня. Я тут же демонстративно стал отряхиваться и расправлять смятую на груди штормовку. Сердце ходило ходуном. От крепыша веяло неотвратимостью расправы.
— Да погоди—ка, не знаю ли я тебя, — опять раздался из темноты голос и тут же сменился на ор, а с этим радостным ором из тьмы на меня выскочил, набросился и заключил в объятья не кто иной, как ВиктОр, мой стародавний Штыринский знакомый. Моя палочка— выручалочка. Мой верный последний шанс.
— Витька. Татарин. — Орал он — Ты! Ну ты оброс, братан ты мой космический, ну ты сластёна!
Он мял меня и тормошил. Тряс и ощупывал и я тоже включился в этот безумный ритуал. Тоже мял, тряс и щупал.
— Ну ты бес, ну ты деспот, ну ты демонюга! А я думал, что за пришлый сел тут на поляну на настеленную, как Соловей Разбойник на проезжий лес. Кто тут корешем моим помыкает? А это ты. Да кто же еще—то. Во я затупил. Ну ты оброс, ну ты сластёна! — Не унимался ВиктОр.
— Чё это я сластена. — Растерянно и радостно спрашивал я.
— Да это анекдот такой есть, про бабкину лохматку, да дедкину бородку. — Отмахнулся Виктор и опять заорал, ощупывая меня с ног до головы — Ну ты деспот. Возмужал—то как, окреп на харчах, на вольных.
— А я тут, понимаешь, дружину снарядил в земли дальние. Дай, думаю, проучу поганца. Что, думаю, за печенег тут Русь тревожит. А то и не печенег вовсе, а Татарин, икать меня в садок. Ты ли это?
— Я, братан.
— Ну! Теперь разгуляемся тогда.
— Это, — встрял все понявший Щетина, — пока суть да дело, может организовать чего? Ну, как бы за встречу?
— Организуй, отец родной, конечно организуй, — распорядился Виктор и опять радостно накинулся
