Всю эту волокиту я устраивал специально, тянул, что называется, резину. С чего вдруг Кочуманихе стало куда—то нужно? Сходила во двор, переговорила о чем—то с соседкой и засобиралась. А ведь ходила, перед этим, по избе, держась за бок и едва волоча ноги. Привздохивала да покряхтывала, кляня погоду, старость и судьбу.
Вот и тянул я специально время, ловя поживу в кочуманихинском нетерпении. В деревне на такие вещи моментально вырабатывается рефлекс. Типа стойки на утиный выводок у хорошей охотничей собаки. Только видишь лишнюю суету, лишние движения и все — тянет тебя туда неумолимой силой, если уж не поучаствовать в событиях, то хоть глянуть на них одним глазком. И это не праздное любопытство и не порочная страсть копаться в чужом белье. Это черта бедной на события деревенской жизни, это дремлющее свойство ума, тяга к новым знаниям и впечатлениям. Осуждать это нельзя. Это нужно понять и принять. Потому что, пожив немного в деревне, сам становишься таким же.
И я, замедлив ход работы, тянул теперь из Кочуманихи жилы, играл на ее нетерпении стараясь выпытать, что же она задумала. Наконец она не выдержала:
— Может завтре картошку—от в голбец доспускам?
— А чё так, баба Груша?
— Дак чё, ничё.
— А чё ни чё то? Давай сёдни — я втянулся в эту просторечную деревенскую игру словами. «Ты чё? А ни чё! А чё ни чё—то? Чё да ни чё — другие вон чё, а я ни чё» — местные кумушки могут разговаривать таким образом долго—долго, передавая только мимикой и интонациям массы разнообразной информации.
— Чё сёдни—то, завтра конец света чёли? — Парировала бабка Кочуманиха.
— Конец, не конец, а меня другие завтра дела, некогда мне.
— Чё за дела?
— Да ни чё! — Огрызнулся я. Кочуманиха меня переигрывала.
— А чё? Приходи тогда завтре. — Развивала она наступление.
— А седни чё?
— Да ни чё.
— У тебя дела чтоли ли чё ли? — Попер я в открытую.
— Да, дела. Как сажа бела. — Наконец—то отмахнулась Кочуманиха.
— А чё за дела—то. С утра ведь не было. Тебя ж вона как крючило?
Кочуманиха побелела лицом, затрясла брылами, сжала в гузку морщинистые губки, что было верным признаком злости и раздражения и, наконец, выдала.
— Ты што, сарданапал этакий пристал лишай чисто, помог бы лучше «баушке», обдерут ить всю рябину вкруг деревни сморгнуть не успеешь.
— Какую рябину, Баба Груня, кто обдерет. Кому она нужна?
— Дак как кому, известно кому, дружку твоему, Вовке.
Вот дела. Зачем Полоскаю рябина. Походу кто—то с ума сошел. Толи я, толи Кочуманиха, толи Вован. Ничего не понимаю.
— Так, баба Груня, без паники. — Скомандовал я. — Рябина Вовке нужна, а ты то тут причем.
— Дак обдерут ведь всю рябину?
— Кто, Вовка?
— Ты больной ли чё ли? Какой Вовка? — Кочуманиха смотрела на меня с жалостью, как на убогого, — Вовка твой, говорю, рябину у всей населении «скупат».
Было ясно, что дело разгорелось темное. Надо было идти и выяснять в чем подвох.
Возле балка развернулось диковинное зрелище. На перевернутой к зиме лодке с важным видом сидел Полоскай. Перед ним стояла небольшая бабья очередь. У всех в руках была разнообразная тара; у кого небольшая банка, у кого туесок, у кого котомка. В них была рябина. Полоскай деловито принимал из рук очередной старушки урожай, строго его оглядывал, закидывал пару ягод в рот, сосредоточенно жевал, сплевывал, что—то отмечал гвоздем на небольшой дощечке и ссыпал ягоды в одну из стоявших перед ним двух корзин. После чего возвращал тару, что—то строго говорил и махал, ну чисто по—барски, ручкой, дескать, отойди.
Отошедшие толпились тут же, в сторонке, переговаривались, поглядывали на сдающих, сосредоточенно что—то прикидывали. Преобладал, в основном, женский пол. Внимательный наблюдатель мог бы заметить, как, несмотря на разлившееся в этот день безветрие, по всей деревне колышутся и трясутся многочисленные кусты рябины. Это дети спешили собрать нечаянно ставший кому—то нужным урожай.
— Ты чё творишь, Вован? — Отведя под локоток в сторонку приступил я полушепотом к допросу, — У меня Кочуманиха чуть с ума не сошла. Вовка, говорит, там у всей деревни рябину скупает за огромные деньжищи, а я тут с тобой картошку перебираю.
— Дак чё, скупаю — расплылся в щучьей улыбке довольный Вовка.
— А нафига? И, самое главное, на какие шиши?
— Дак это. — Неопределенно, все с той же самодовольной улыбкой ответил Полоскай. — Ибо…Ибо я винокур — наконец сформулировал свою мысль Полоскай.
— Ты, винокур, ты уже рябины скупил, на целый ликеро—водочный завод хватит.
— Ха, так хорошо ить — засмеялся не к месту Полоскай.
— Чё хорошего, баран, чем ты с бабками расплачиваться будешь, натурой?
— А чё, могу и натурой! — Опять заржал довольный Полоскай.
— Нет, ну все же?
Полоскай только довольно ржал и с тоской поглядывал на очередь из начавших волноваться бабок.
— Так, Казеиды, ну—ка, отошли от корзин на два шага взад, я кому грю, — вдруг, невесть откуда взявшимся начальственным голосом рявкнул Полоскай, — ну, нар—роод, только дай слабину, вмиг добра лишат.
— Да ты никак нетрезв, друг мой?
— Ну, есть малёхо, спохмелился. Я грю, взад отошли счас же, Пельтобатрахии. Ну, нарр—роод, так и норовят упереть, чё им не принадлежит. Таким хер во рту не забывай, откусят и на пельмени пустят. Я это, Витька, дела у меня, видишь.
— Какие такие дела, Вован?
— Ты че пристал, Витька, — взъерепенился Полоскай, — не видишь, я торг веду. Как Садко, купец новгородский.
— Подожди, подожди, — удержал я за рукав новодельного Садко, так ты чем расплачиваться будешь за рябину?
— Слышь, Витька, — неожиданно вскипел Полоскай, — веришь—нет, но я тебе щяс ёбну! Вот возьму и ёбну. Тебе вчера мало объяснили. Чё ты приебался. Откуда ты нахуй такой здесь взялся вообще? Хули ты всех всему учишь, как жить, чем торговать, как, чё, тык—мык. Нахуй ты вообще сдался, а?
Не, ты мне конечно друг, Витек, не обижайся, но заебало блять уже невмоготу. Один ты правильный, один ты, ёмана, все на свете знаешь. Да мне, если честно, пофигу, как я с ними буду расплачиваться, понял! Я торг веду, я в почете сегодня у народа, мне хорошо, мне радостно и душе моей лестно. Потому,
