ка, кореш мой драгоценный, чего удумал.
Как мне не хотелось сейчас шевелить мозгами, но пришлось. Радость встречи давно уже прошла. Она сменилась сначала оторопью от произошедшей с Виктором перемены, потом неизбежностью ведения переговоров.
Я изложил как я вижу дальнейший товарооборот. Все тоже самое, что я и раньше говорил Толяну. Дизель, продукты, вещи, инструмент и немного денег. И, желательно, без Толяна. С кем угодно, только не с ним.
— А ты значит, Робин Гуд, да? — задумчиво спросил Виктор. — У богатых отнимаешь, бедным отдаешь. Не верю, слышишь. Мутишь чё то, Витька.
— Да почему не веришь то?
— Больно ты в Толямбу нашего уперся. Больно ты жаждешь убрать его из схемы.
— Ну и что?
— А то, что если ты такой бескорыстный, то тебе по идее пофигу — он возит или не он, ты ж не для себя, для общества радеешь.
— Ну да, но тут, понимаешь, какая штука, Толян, он к моей жене приставал раньше…
— А, типа соперника убрать хочешь? Обратно не верю. Давай, колись, чё задумал. Твои условия невыполнимы — слишком много затрат на всю эту ебаторию. Да и нафиг она нужна, возиться с вами, списки ваши эти, тетрадки какие—то, вещи детские — езди все, закупай. Мы чё тебе, МЧС? Колись — сколько тебе нужно.
— Да не нужно мне ничего.
— Пятнашка.
— Что — пятнашка?
— Пятнашка процентов тебе, плюс левак и сигареты с веревками, сахар — соль твоим колдырям. Им и этого за глаза.
— Нет, Витя.
Виктор сидел, шевеля скулами и что—то соображал.
— На нет и суда нет. — Наконец сказал он. — Значит не договорились. Значит с другими договоримся. — Виктор замахнул самогон и закинул в рот горсть мерзлой рябины. Зря ты это, Татарин, зря. Я к тебе с душой, а ты…
— Вить, ну ты посуди, это ж люди — им жить надо. И школе быть надо, и детям учиться. Это, можно сказать, их последний шанс, школа—то. А как школе без солярки. А колдыри мои как? Легко им, думаешь, бобышки таскать, легкий это труд? Вы же их низвели до положения рабов. Они у вас не за еду даже, за курево работают.
— А ты, значит, гуманист? Забей, братан. Забей и не рисуйся. Живи как все и не лезь со своей сердобольностью никуда, поэл. Она никому не нужна на самом деле. Ни мне, ни тебе, ни, что самое главное, им, — Виктор мотнул головой в сторону балка. — Они стадо, понимаешь, им так легче, в стаде. Забей. Не о себе забочусь ведь, о тебе. Последнее мое слово — двадцатка со сбыта и двадцать пять с левака.
— Дизель, продукты, вещи, инструмент, курево. Не меньше, чем в этот раз.
— Ты хорошо подумал?
— Да.
— Ну что ж, Витька, жаль что мы с тобой не договорились. Живи как знаешь. Пока живи. А что дальше будет — не нам решать.
— Вить, стой!
— Чего еще?
— Заедьте в школу. Софью в город заберите. Ей в районо надо.
— Базара нет, братан. Всё будет чики—пуки, сдам в сохранности Юрке на руки. Бывай.
Виктор сплюнул и порывисто пошел к машине.
Автомобиль, злобно чихая, штурмовал неуступчивый взгорок, а я оттирал от сапог рябиновую кашицу. Она отскребалась плохо и алела в сером тумане как чья—то пролитая зазря кровь.
Часть четвертая
ЖИТИЕ
1.
Прошедшие события всколыхнули и встревожили. Моё отшельничество внезапно нарушилось и сделалось мне как—то нехорошо. Я, что называется, задергался.
Ей богу, когда с миром меня связывал непрочной пуповиной один только ненавистный Толян — было легче. Он был одновременно и призраком надежды и тюремной стеной. С ним легко было ощущать, что мир есть, но в то же время путь туда труден, почти что недоступен. Теперь же уютно укрытая меж покатых гор Молебная оказалась подвластной всем ветрам. Причем ветрам таким, которые в отличие от природных стихий, при видимом штиле могут и сдуть с концами.
Раньше я встречал каждый день со спокойствием стоика, знающего, что все, что происходит, будет происходить именно так, как ты не рыпайся. Что все это надо просто пережить. Теперь же вновь ставшие чуткими, мои ноздри уловили запах перемен и меня поволокло куда—то, повлекло как кобеля на тонкий запах течки.
Все эти знакомцы из далёкого далека, из почти уже скрывшегося в тумане прошлого не давали мне покоя. Благо, вскоре приехала, вечерней Толяновой лошадью Софья, и я немного подуспокоился.
А Софья была между тем загадочная. Что—то этакое происходило с ней. Шло какое—то внутреннее переустройство, сдвиг, смещение, какая—то переоценка ценностей. Она стала мудрее и в то же время вдохновеннее. Неистовее во всем, от семейной жизни, до учительства. От повседневных забот, до досуга.
Я бы сказал, что с ней происходило перерождение из девушки в женщину. Причем это перерождение я мог бы и не заметить, настолько все было уловимо лишь в деталях, в отдельных жестах, в отдельных поступках и суждениях, в некоторой смене угла зрения что ли. Наверное я бы пропустил это мимо себя, но сам был настроен на подобную волну. Сам чего—то ждал, что—то чувствовал, о чем—то подсознательно знал.
Без толку повыспрашивав и повыпытывав, я отступился. Женщина вообще загадка и нам ее не разгадать, так пусть у нее будет этих загадок побольше. В конце концов женщина сама все расскажет, когда решит, что настало для этого время.
Я не стал докучать, а стал присматриваться. И заметил, что Софья тоже стала присматриваться ко
