мне. Меня это не встревожило, нет, я и так был встревожен, сам по себе. Но и от ощущения надзора тоже решил избавиться. Слишком много стало вокруг доглядов — неожиданно нагрянувшая братва, теперь Софья. Так можно было дойти до мистики, начать искать во всем этом соитие чьих—то тайных замыслов, какой—то общий смысл и до того чекануться, что либо вступить в Федосову секту, либо самого себя объявить божеством, или на худой конец, его жрецом. Ни того ни другого мне не хотелось и я решил приискать себе занятие подальше от дома, от школы, от Софьи.
А история с рябиной и Полоскаем, равно как и приезд братвы не остались незамеченными в деревне. Они были переосмыслены, переварены, снабжены соответствующей мифологией и твердо утвердились в умах односельчан. А утвердились они так: «К Витьке пришлому городские приезжали и он тута с нимя удумал рябиной торговать для аптек».
Кое—что пытливые деревенские умы додумали правильно, но убедить их что сбор рябины был придуман исключительно Полоскаем и представлял из себя только пьяный кураж не удалось. Мне настойчиво напоминали, чтобы де я не забыл и за рябину рассчитался. Мои отсылки к Полоскаю не действовали. Я, неведомо почему и как, был назначен общественным мнением в этой истории главным и крайним.
Что до Полоская, то получив в свои руки столько ценного сырья, он с головою ушел в экспериментальное самогоноварение. Между тем он был мне нужен. Проблема была в том, что привезя Софью к школе Толян, однако, не стал сгружать солярку на школьный двор, а не поленился, съездил до балка и сгрузил ее там. Что называется — по мелочи, но досадил. Теперь мне нужна была помощь, чтобы закатить в гору три полных двухсотлитровых бочки.
Полоскай был в бане. Он сидел и как завороженный наблюдал за процессом брожения рябины в мутных бутылях. По—моему он меня даже не заметил. Я протянул Полоскаю прикуренную сигарету. Он, не поворачивая головы взял ее, затянулся и продолжил смотреть на снующие от горловины к дну ягоды. Делать нечего — я уселся рядом с ним на полок и тоже стал медитировать. Только после того, как окурок стал жечь пальцы, Полоскай встрепенулся.
— Вот в той, в дальней бутыли, где рябина по дну ровно лежит — там на свекле брага, а в этих, — он кивнул на те бутыли где ягоды плавали вверх—вниз — на сахаре.
— А в какой вкуснее?
— А бес ее не знает.
— Так может попробуем?
— Ты че, брагу пить собрался, — недоверчиво глянул на меня Полоскай.
— Почему брагу, самогонки нагоним.
— Ну, это долго. Да и это, баба моя тут буйствовала, слышь, дак поломала змеевик, Трематопида. Надо подпаять, а олова нету. Мужики должны притащить с промысла дак оне только завтре к вечеру придут. Можно конечно самогонки занять, дак меня теперь на порог не пущают, за рябину—от.
— А если через сепаратор?
— А перегонять через что?
— Перегонный куб устроит?
— Это что такое?
— Ну для химических опытов есть в школе. Типа самогонного аппарата, только стеклянный.
— А можно? — тотчас воодушевился Полоскай.
— Если осторожно, Вова.
— Это интересно! Ну чё, пошли.
— Только это, Вовка, бочки с солярой надо к школе закатить.
— Говно, вопрос. Сделаем.
Вскоре мы с Мишей—Могилой, приступили к первому этапу транспортной операции. Руководил Полоскай. Для начала мы околотили бочки неким подобием обрешетки и подоткнули мхом, паклей и тряпками. «Чтобы сучком не пропороть бочку» — пояснил Полоскай. А после, ровно как древнеегипетские рабы на строительстве пирамид, используя жерди, принялись кантовать по одной бочке от балка к деревне. Двое подпирали сзади бочку жердями и толкали, а один спереди держал бочку за края и подруливал. Эта выматывающая операция заняла у нас весь день. К вечеру мы настолько обессилели, что Полоскай сказал: «Знаешь, Витька, ну его твой самогон, нафиг. Давай завтре». На том и порешили.
А на завтра вернулись мужики с кабелями и заботы мои перешли на его обдирку и обжиг.
Только через два дня мы смогли приступить к намеченному плану. Отжали брагу и стали думать, как бы нам подступиться к перегонному кубу. Куб был простой — одна колба с паровой рубашкой, другая одинарная, поменьше. Еще в комплекте были стеклянная трубка и пара резиновых шлангов. Мне пришлось вспомнить все свои скудные познания из курса школьной химии и я, как мог, объяснил Полоскаю принцип действия.
Тот, впрочем, прекрасно разобрался и без меня. У парня была удивительная, интуитивная страсть ко всякой технике. В деревне давным—давно отрезанной от мира он каким—то образом восстановил из праха велосипед, сделал паяльник, нагревающийся от открытого огня, постоянно возился со стареньким дизель —генератором, а уж за изобретение связки генератора и сепаратора вообще прослыл в глазах местных колдуном.
Рассказывали что он пару лет назад смог собрать из кучи запчастей лодочный мотор, выклянчил у Толяна бензина и свечей и запустил его, но утопил, перевернув лодку на ходовых испытаниях. Так как был он тогда нетрезв, то места крушения толком не помнил. Но попыток отыскать и поднять мотор не бросал и время от времени тщетно катался по озеру на лодке и задумчиво тыкал шестом в дно.
Итак, доморощенный химик Полоскай, отойдя от трудов, потребовал доставить куб к нему в лабораторию, то есть в баню.
Теперь предстояло стырить перегонный куб из школы, но это было еще полбеды. Потом его нужно было также незаметно вернуть.
Можно было конечно выпросить его у Софьи, благо химию она не преподавала, не было ни реактивов ни маломальской учебной базы, ни даже учебников. Но тогда бы пришлось долго объяснять — что да как, и Софья бы всего этого не одобрила. Она и на дизель—то смотрела, только как на неизбежное зло. Нет, куб она бы не вытерпела. А врать я ей не мог. Нельзя врать святому человеку.
В общем я улучил момент, когда она пошла домой к кому—то из учеников, проник в класс и выкрал куб. А заодно и белый лаборантский халат.
И когда я тащил все это добро к Полоскаевой бане, повстречался на беду, мне Федос.
— Что Витенька несешь, куда поспешаешь — завел он разговор хитро косясь на мою поклажу.
— Да по делам, дядя Федос. Задумали с товарищем ремонт дать оборудованию.
— А, ремОнт. РемОнт — это хорошее дело. А то я думал, грешным делом, ты уж прости меня старика за мысли крамольные, что ты где живешь гадить начал.
Я потупился на мгновение и Федос перехватил этот взгляд.
— Ведь как оно Витенька быват—от, живет человек, живет, вроде правильно живет, по—простому, при деле приставлен, ан вдруг начинает смердить и тухнуть аки труп. Это, значит душа у его издохла.
