— Конечно.
— А чего ж тогда с меня пол деревни за тебя трясет плату?
— Ну вот, я чего и говорю, с тебя трясут — ты и плати.
С ним положительно невозможно было договариваться. Есть такие люди — с ними нужно просто дружить. Непотребствовать, охальничать, озорничать или вести беседы о том и о сём. А вести дела — нет. И они будут лучшими друзьями. И они не предадут в самую суровую и черную годину.
— Ну хоть бабе своей гостинцев или нарядов каких купишь, — не унимался я. Мы уже сходили и проверили несколько раз донки, сняли пару окуньков с крючка и теперь сидели у костра да кипятили в котелке воду для ухи.
— Не, вот это точно, нет! — отмахивался Полоскай. — Неча рожу баловать! Итак спасу нет никакого, а тут взбеленится вовсе. Я эту породу знаю. Ну их к бесу. Не суй мне больше их, не уговаривай, прошу. Не возьму я эти фантики. Ишь, чего. Дьяволова бумага. Не возьму, нет.
— Дьяволова бумага? Ты прямо как Федос говоришь. Тот то со своей паствой денег в руки не берет, потому что считает, что вся власть в мире нынче от антихриста и бумага — это знаки его.
— А знаешь, Витька, Федос хоть и урод конечно, но тут он прав. Дьяволовы знаки, точно. Все беды в мире от них. Вот как есть прав Федос. И потому давай—ка эту тему замнем. С кем угодно, но не со мной, хорошо.
Я согласился и Вовка протянул мне, как награду, миску дымящейся, золотистой ухи и стакан рябиновки. Это и была награда. Награда за просто так, за дружбу, за человечность, за понимание. Да и просто за то, что ты такой есть на белом свете и сидишь тут, возле костерка, рядом.
И все же деньги — дьяволова придумка. Пока не решишь денежные вопросы — не можешь жить спокойно, чисто демоны тобой овладели. И я не успокаивался. Деньги жгли мне ляжку, словно бы их было куда потратить. И я направился к Щетине. К моему изумлению, Щетина, казавшийся до того самым рассудительным и разумным из колдырей, тоже отказался от денег. Также категорично и наотрез.
Никакие аргументы на него не действовали. Я вспоминал ему наш давний уговор, наши давние планы, в которых речь велась о повышении прибыльности артели, о наступлении лучшей жизни.
— Дак это когда было?! — Отмахивался Щетина.
— Но ведь ты же был согласен? — Припоминал я ему.
— Ну согласен, дак чё теперь. — Простодушно отнекивался дядя Коля. — Тогда оно было так, а теперь — вот как.
— Да вы не этих ли наезжих испугались? Поди за бандитов их приняли.
— Это каких ещё. Этих чтоли? Твоих — от. Оне бандиты что ли? А чего нам их бояться — у нас красть нечего. Мы люди бедные, бандитам неинтересные. А только деньги ты эти прибери. Ни к чему они. Одна от них тревога. Не по нам такое счастье.
— Почему не по вам?
— Не жили богато и начинать неча. Когда счастья через край, тоже нехорошо. Забываться начинаешь.
— Да ты чего такое говоришь, дядя Коля. Какое счастье. Такая сумма в городе и за деньги—то не считается.
— Ну, то в городе. Нам того не нужно.
— Ну хорошо, а что мне теперь с ними делать?
— Как чего? Ты их придумал — ты и решай. Тебе оно видать нужнее.
— Но тут на всех деньги. На всю артель. Тут моей доли нету, я свою долю, считай, лишним дизелем взял. Для школы.
— И мы свою долю дизелем взяли для школы, да еще сверху сигареты и вещи всякие.
— И еще нам сверху деньгами приплатили. — Упорствовал я.
— Ну, тебе приплатили, ты и бери. — Упрямился Щетина.
— Да взял я уже, взял, говорю же тебе, дядя Коля, дизелем взял.
Дядя Коля, которому, по всему это уже надоело, запыхтел, и наконец выдал: «Сам дизелем взял, а нам деньгами хочешь выдать. Фантиками какими—то. Не пойму я, Витька, пределов твоих я не понимаю».
— Каких еще пределов?
— Да твоих. Хитрости твоей. Смысла не вижу. Чего ты еще удумал?
Так и не добившись ничего от Щетины, обиженный в лучших чувствах, шагал я прочь.
Вот откуда это у них? Живут на лоне природы, вдали от цивилизации, сами по себе, а чувство того, что их обманывают у них не проходит. Недоверчивы как псы бродячие. Нет, — кипятился я, — Толян, который их обирал по черному, по страшному, за милую душу, у них не вызывал ни недоверия, ни отторжения. А я, я, который искренне хочет им помочь, и помогает — возьми хотя бы улучшение реальное в делах с металлоломом, считаюсь за проходимца. Да что же это такое?
Ну ладно, Полоскай, он вырос уже почти без денег, он не знает товарно— денежных отношений, не вкусил их ибо молод, не успел просто. Он просто не представляет себе всей универсальности, силы и удобности денег. Но Щетина—то? Щетина же тертый калач. Он все прекрасно знает и помнит, а гляди—ка, восстал.
Эх, пойду—ка я сейчас и раздам все эти деньги в деревне. Точно! Там же Вован должен за рябину. Вот я и расплачусь. Тем более мне намекали. Чего он там на доске царапал?
Я развернулся и припустил обратно к балку, за доской. И вовремя. Разжигавший костерок Щетина уже прилаживался к ней топором, дабы пустить на растопку. Я вырвал эту досточку прямо из—под топора, сунул под мышку и почесал обратно.
Но и в деревне я не сыскал особого успеха. С трудом разобрав каракули на досочке, я установил всех полоскаевых поставщиц. И начал планомерный их обход. Бабки, увидав деньги и осознав всю серьезность моих намерений, шли в отказ и держались стойко, как турецкие войска на перевале Шипка. Но сломить силы и напора русского оружия не смогли. Правда цену так и не назначили. — Шутили мы, ты чё Витенька, нам бы Вовка потом дров наколол, вот и весь расчёт.
— Ага, то и обтрясли все кусты окрест. То и понеслись, как узнали что Вовка рябину скупает.
— Дак чё, — обезоруживали меня бабки сногсшибательной логикой, — скупат если, дак чё.
Вобщем деньги они у меня брали. Боязливо, опасливо, осторожно. Как берут пальцами, на раскурку из костра уголек. Ни одна не взяла больше одной купюры. Только Кочуманиха взяла две.
Я и этому был рад. Переходя из одной избы в другую я чувствовал вослед тяжелые и недоуменные взгляды, но на душе, по мере избавления от денег, становилось легче.
2.
Уже неделю ничего не происходило. Все дела, связанные с надвигающейся зимой были сделаны
