становится ясно. И еще тихо—тихо. И вот в этой тишине вдруг щекотнул ноздри, щекотнул и осел в них весенний, невесть откуда взявшийся запашок. Запах нового и неизведанного. Правда было в нем что—то от полынной горечи, но все же это был тот самый запах, запах возвращения, в жизнь ли, в реальность, в общем запах предчувствия. Так кончилась осень.
И началась зима. Хотя снега еще не было, да и температура не спешила залезть в минус, но уже темнело заметно раньше, а светлело позже, вместо звездного неба клубилась низко над головой ватная хмарь и зарницы отполыхали за спойными хребтами. Еще природа не выбелила все вокруг, но порядком все обесцветила, со всего, что только можно сорвав цветастые цыганские покровы. И погода уже не ласкала и нежила, а держала в тонусе, нет—нет да и заставляя зябко поежиться. Погода, что называется, шептала — займи, но выпей. И выпей не от радости, а для сугрева. Все стало проще. Отчетливей и проще. И очертания предметов, и природа, и мысли, и поступки.
Явились, наконец, с промысла мужики. Мокрые, злые и голодные. Притащили на грязных волокушах кучу порубленных кабелей и бобышек.
— Давай, что ли, обдирай — угрюмо распорядился Щетина. — Завтре—от Толька подъехать должон, надо чтобы все в комплекте было. И побыстрее шевелись…
Я сделал рожу попроще, и принялся за работу.
— Кто так режет, — подскочил недовольный Щетина, — смотри, сколько меди на оплетке остается. Дай сюда — он попытался вырвать у меня нож.
— Э — э, ты чего, дядя Коля. Я понимаю — устал—промок, но чего ты вяжешься? Докопаться не до кого? Злость сорвать не на ком.
— Ничего я не вяжусь. А только урон от тебя идет.
— Какой урон, дядя Коля? Мы же оплетку жгём и все остатки из нее выплавляем до граммулечки. Ты же знаешь.
— Я знаю, что ты нихрена толком не можешь. Ни кабеля ободрать, ничего…
Я предпочел смолчать. Щетина видимо уже всандалил соточку и его понесло. Чего разжигать мировой пожар — мужики устали, промокли и продрогли. Им бы в баню сейчас. А после бани щей тарелку, сто грамм да бабу погорячее. К тому все и идет. Надо просто показать свой авторитет, восстановить, так сказать, контроль над ситуацией в группе.
— Дак чо, это, я Витьке—от, помогу. — Встрял Полоскай, гася тлеющий конфликт, давая зачинщику выйти из него без потерь. — Присмотрю, значит, чтобы остатков…
— Да уж присмотри, — сцедил, как сплюнул Щетина, — айда мужики. А у меня па—а–арвались с— сапоги…
— Слышь, а чего это он вдруг решил, что завтра Толян приедет, у них что, связь между собой телепатическая? — спросил я Полоская.
— Не, телепонов у нас в деревне, как сельсовет закрылся, нету. Он это, Толян—от, обычно раз в месяц приезжает, а тут уж к месяцу неделя прибавилась. Значит прискочит скоро, будь уверен.
— А, понятно. А чего дядя Коля нынче нервный такой?
— Да кто его знает. Устал наверное. Ты вот че, Витька, давай тут шуруй, а я по— быстрому сбегаю в баньку, а то зябко. Лады?
Полоскай умчался своими длинными, паучьими шагами, запахивая на ходу ватник, а я остался обдирать кабеля. Они были холодными, как из могилы, и руки, несмотря на плюсовую температуру, моментом замерзли. Пришлось сооружать костер и время от времени отогреваться. Несмотря на это работа спорилась. Куча черных обрубков превращалась, как в сказке в груду сияющего злата, любо—дорого посмотреть.
Я заработался и не заметил как подступился вечер. В свете костра было довольно светло и что темнеет я понял лишь тогда, когда из сумерек вдруг вынырнула людская тень и, обрела очертания и плоть все того же Щетины. Обретя людской облик тень Щетины мигом утеряла грациозность и грузно осела на скамью.
– Робишь? — Спросил Щетина после затяжной паузы. Он был слегка нетрезв. Его, что называется, еще только развозило.
– Ну. — Буркнул я и продолжил дальше заниматься своим делом.
— А вот ты, к примеру, знаешь, сколько в этом куске килограммов — взяв в руки один обрубок поинтересовался Щетина.
— Нет. А мне на что.
— Ну просто.
— Просто? — Я взял за один конец обрубок, покачал им на весу, — килограмма два наверное.
— Наверное. — Передразнил Щетина. — Два с половиной, не хошь? Два с половиной, ты понял, а не два! — С вызовом, с какой—то даже обидой в голосе крикнул мне Щетина.
Я продолжал строгать кабель.
— Под триста кило приперли. И меди и бобышек, — бормотал между тем Щетина, — под триста кило. И еще веревки, крючья, ломы, прочий шанец. Слышишь? В пятером. Два дни не жрамши. Слышишь, нет?
— Да слышу — слышу.
— Нихера ты не слышишь. Триста кило говорю, да шанцу еще сколько. Это тебе не тут ножичком остругивать. — Щетина закривлялся, закорчил рожу, замахал руками, изображая этой сложной пантомимой как я строгаю кабеля.
— Я не понял, дядя Коля, это ты в упрек мне что ли?
— А. Ну тя. — Пьяно отмахнулся Щетина.
— Нет уж, ты договаривай. Ты меня упрекаешь что ли? Ну так, во—первых, я раз сто у тебя просился на промысел, или ты забыл? А во—вторых…
— Че во—вторых? — вдруг взвился Щетина. — Хочешь сказать, что если бы не ты, сидели бы мы сейчас у костра и обдирали кабель всем кагалом? Ну и сидели бы! Уж лучше бы сидели, чем эдак.
— Как это — эдак?
— А вот так это. Ты, я тебе говорю, как кабель обдираш. Дай сюда, грю.
Я убрал руку с ножом за спину. — Спокойней, дядя Коля. Не ори, пожалуйста. Ты на свою жену ори, когда она тебе котлеты пережарит, а на меня не надо, понял. Ты с разговора не соскакивай. Есть претензии, обоснуй.
— Да к тебе никаких претензиев. А только неправильно все это!
— Что неправильно?
— Живешь ты неправильно!
— Это почему же?
— Я корове — почему? А она мне — бу, да бу. — Передразнил Щетина.
— И всё же?
— Кто всё же, тот хер гложет. — Продолжал куражиться Щетина.
Я махнул рукой. С пьяным спорить — без толку.
— А только в этошний—от раз я сам буду с Толяном торг вести, ты понял. — Внезапно выпалил Щетина.
