— Ужасный день, — говорю я сама себе, подводя итог неудачного дня.
Если вы хотите знать, кто я, то меня зовут Марша Сай. Мне двадцать пять лет, пока не замужем, на хлеб и вино зарабатываю себе охотой. Говорят, что треть жизни люди проводят в постели. В моем же случае треть жизни проходит в лесу. Выслеживаю, ловлю, подстреливаю дичь, потом несу ее в деревню, чтобы продать.
Мне посчастливилось родиться в деревне под названием Веселые Луга. Не знаю, кто дал ей такое название, но, скорее всего, в нашей деревне этот человек никогда не бывал. Или же прохожий зашел в местный трактир, изрядно набрался крепкого пива, так, что когда он вышел, ему померещились сплошные луга. Так вот, хочу вам сказать, что рядом с деревней практически нет лугов. А вот лесов и холмов — хоть отбавляй.
— Да чтоб тебя, — вскрикиваю я, зацепившись за ветку.
Сегодня вообще не мой день. Встала еще до восхода солнца, провела в лесу около шести часов, упорно выслеживала дичь и, как назло, ничего не поймала. Обидно, но я утешаю себя тем, что дома меня ждет огромная тарелка свинины с картошкой. Даже слюнки потекли…
— Демоны раздери! — кричу я, когда очередная ветка решает схватить меня. — Да что ж такое!?
А вообще… нужно избавляться от вредной привычки комментировать все, что со мной происходит.
И все таки не удержусь, чтобы не рассказать вам о моих «замечательных» родителях. Когда мне исполнилось двенадцать, отец начал ежемесячно ездить в город и оставаться там по два-три дня. Мама сочла это подозрительным, но папа утверждал, что собирается открыть собственную гостиницу и ему нужно разобраться с какими-то бумагами.
И вот, когда папенька отправился в очередную поездку, мама тайком последовала за ним. Выяснилось, что отец улаживал дела не с гостиницей, а с ее хозяйкой. Мама сразу разошлась с отцом. Наступил самый тяжелый год в моей жизни… Каждый день мать зудила, что все мужики на одну колодку, что за ними нужен глаз да глаз, что если ослабить вожжи, то их понесет направо и налево. Год я слушала ее причитания, год она сокрушалась, что вышла замуж за ничтожество. Моя мать не знала, что делать со своей грустью, и не нашла ничего лучшего, как бросить меня и уехать.
Единственное, что осталось после ее бегства — письмо, в котором говорилось, что она больше не может жить в одиночестве, ей нужна семья, и она уезжает в город, чтобы начать все сначала. Но с ребенком ее никто больше не полюбит, так что она оставляет меня в деревне. Еще к письму прилагалось десять медных монет.
Теперь вы сами можете судить о том, какие у меня были родители. Отец слинял, мать сбежала, оба оставили меня на произвол судьбы… Деревенские жители помогали мне выжить, но делали это без особого энтузиазма. Они меня побаиваются, говорят, что я странная.
Странная… Все потому, что в детстве я говорила людям, что часто слышу посторонний неизвестный голос, и не могу разобрать, что же он говорит. Деревенские врачи сочли это за психическое расстройство. Годам к двенадцати этот голос пропал, и жить мне стало спокойнее. Но недаром говорят, что если в одном прибывает, то в другом убывает. Как только я обрадовалась исчезновению надоедливого голоса, меня постигло другое несчастье: именно тогда меня бросила собственная мать.
Для того, чтобы выжить и прокормиться, мне нужно было чем-то заниматься. Сначала я попробовала себя в роли официантки, но из-за маленького роста и нехватки сил я не могла удержать поднос с пятью кружками пива, двумя бутылками вина, огромной тарелкой вяленого мяса. И меня уволили после того, как я уронила третий по счету поднос.
Пыталась работать поварихой в том же трактире, но после многочисленных жалоб, что еда пережарена, недожарена, недоварена, пересолена, меня опять выгнали.
Недолго продержалась я и в деревенской больнице, где решила поработать медсестрой. Вроде бы и простая работа, но выучить названия всех лекарств у меня никак не получалось, что приводило к путанице, и иногда я давала больным совсем не те пилюли. Вы догадываетесь, что со мной случилось? Меня уволили.
Пришлось пойти в деревенские курьеры. Если вам нравится целый день бегать по пыльным дорогам или по колено утопать в грязи и при этом тащить на своем горбу огромную сумку с тяжелыми посылками, доставляя их по адресам, то для вас это будет замечательной работой. Это был первый раз, когда я слиняла сама. Предыдущие работы не дали мне ничего, кроме раздражения, зато, благодаря последней я приобрела редкую выносливость, которая для кого-то может быть и была бы бесполезным навыком, но в моей жизни, как потом оказалось, сыграла большую роль.
Как-то случайно мне в руки попался лук. Мне было тогда лет семнадцать. Восторг, который я испытала, выпустив первую стрелу, был неописуем. Я сразу поняла: вот оно, вот то самое, чем я хочу заниматься. В моей душе всегда дремала охотница. Учиться пришлось самостоятельно. Только тогда, когда охотникам нечего было делать — а такое случалось редко — они помогали мне оттачивать мастерство стрельбы из лука, говорили, как нужно вести себя в лесу, объясняли, что, входя в лес с намереньем поохотиться, нужно извиняться перед ним и кланяться. Уходя, следует благодарить его, даже если ты ничего не поймал. Я быстро усваивала эти уроки.
И вот, с тех самых пор, я живу одной лишь охотой. Ранним утром я иду в лес, ближе к вечеру возвращаюсь домой. Главный заработок — заказы, поступающие от кожевников из нашей деревни на диких зверей. Конечно, выслеживать именно того зверя, которого тебе заказали, утомительно, однако же весьма прибыльно. Особенно это относится к медным кабанам. Мясо их на вкус жестковато, зато шкура ценится дорого. Деревенские жители настолько привыкли к моей роли охотницы, что уже не удивляются тому, что я одна хожу на лосей, медведей и диких остроклыков. О том же, что я женщина, вспоминаю только тогда, когда слышу, что мне стукнуло двадцать пять лет, а я все хожу в девках.
И вот иду я по лесу и разговариваю сама с собой:
— Мужика бы завести… или дите, а может кошку… нет, лучше мужика. Дура, опомнись, правду люди говорят, не видать тебе твоего счастья.
И вдруг: «…ите…», — шелестит тихим ветром.
— А? Что? — я напрягаю слух и замираю как вкопанная.
— Помогите… — тает зыбким эхом.
— Кто здесь? — кричу я, вынимая из колчана стрелу.
— Помогите…
— Хватит играть со мной, покажись! — приготовив лук к стрельбе, восклицаю я.
Что происходит? Сколько лет хожу этой тропой и лишь изредка натыкаюсь на мелкую дичь. Редко случается, что другой охотник попадется мне здесь на глаза. Может быть один из них, получив множество ран, еле спасся, и сейчас лежит и умирает где-то рядом.
— …гите.
— Да слышу, слышу я! Ты лучше скажи, где ты? — кручу я головой, и пытаюсь понять, где же лежит охотник. Единственное вокруг меня место, которое не просматривается, это заросли высокого дикого клевера, и я бегу туда со всех ног.
Там я замечаю глубокую борозду. Я стою перед выбором: что для меня сейчас лучше — слинять отсюда, обойдясь без приключений, и через час уже уплетать дома мясо с картошечкой, запивая его вином, или же проверить, во что я могу вляпаться.
— Назад или вперед, — спрашиваю я сама себя. — Вперед или назад, — продолжаю размышлять я. — А, — говорю я, махнув рукой, — сам пропадай, но охотника выручай.
Я решительно иду вперед, раздвигая заросли клевера, который поначалу занимал лишь крохотную часть луга, но за последние два года разросся и превратился в сорняк, захватывающий все большую и большую территорию. Местный чудаковатый ботаник когда-то решил разнообразить местную флору и привез откуда-то три семечка редкого, по его словам, вида клевера, который должен был украсить собой местный луг. Поначалу необычной высоты и красоты клевер радовал взгляд. Но постепенно он распространился, как сорняк, и заполонил собою луг так, что не только пробежаться, но и пройти стало сложно. Местным жителям это не мешало, так как через этот луг ходим только мы — охотники.
— Эй, ты тут? — кричу я, раздвигая заросли, пытаясь не потерять след борозды.
— Здесь, — раздается в нескольких метрах от меня.
