ее уже в постели. Ира не могла ходить, не могла говорить. Болезнь возвращалась, словно не было стольких лет борьбы с ней. Случалось это не сразу, а через некоторое время после отъезда Инны Семеновны. Вернее всего, перед самым ее приездом. Ире всегда казалось, что причиной тому различные случайности. Поэтому Ира, когда мама уезжала, прикладывала все усилия, чтобы избежать этих, как она считала, «случайностей».
Но разве случайностей можно избежать?
А может быть, тут и не было никаких случайностей?
Ира без мамы чувствовала себя совсем незащищенной. И эта ее незащищенность передавалась окружающим, и они начинали вести себя так, как никогда бы не позволили себя вести при Инне Семеновне.
Но здесь было и другое: при Инне Семеновне Ира и не заметила бы половины того, на что она так болезненно реагировала, когда оставалась одна.
Без Инны Семеновны все вырастало для Иры в трагедию. Вот и сейчас Ира не знает, что ей делать: Инна Семеновна в больнице, а Ире надо ехать в редакцию, вычитывать гранки. Обычно Ира ездила вычитывать гранки с мамой. В редакции никто не знал, что Ира больна, что ездит к ним на машине и перед тем, как поехать, неделями лежит — копит силы. Скопленных сил хватало, чтобы те полчаса, которые она проводила в редакции, никто ничего не заметил. Никто ничего и не замечал. Не замечали даже того, что Ира с гранками всегда куда-то исчезала. А исчезала она потому, что гранки вычитывала не она, а Инна Семеновна, которая ждала ее этажом ниже.
С тех пор как по радио передали (а может быть, и не передали — Ира этого так и не выяснила) Ирин первый рассказ, у Иры было много гранок. Илья Львович называл Иру «Ворошиловским стрелком», потому что почти все, что Ира писала, шло в печать. Правда, Ира писала очень мало… Но что из того? Ира очень злилась на Илью Львовича за то, что он ее называл «Ворошиловским стрелком». Она боялась, что он сглазит. Ира слишком хорошо помнила, как он любил, когда она училась в университете, подытоживать ее успехи и делать прогнозы на будущее. А чем все это кончилось?
Илья Львович был человеком не только не суеверным, но Ире всегда казалось, что он получает особое удовольствие, если может высмеять суеверие. Но когда Ира, как-то не выдержав, сказала ему, что просит больше не называть ее «Ворошиловским стрелком», а то он ее сглазит, она вдруг увидела на лице Ильи Львовича испуг. И поняла: он тоже все помнит. И тоже боится. И то, что даже Илья Львович тоже боялся — было самым страшным.
Чаще всего Ира писала о насекомых. Как-то она пошла в лес и увидела, как муравьи, один за другим спускаясь в ямку, выползали оттуда каждый с желтой крупинкой во рту. Из этих крупинок муравьи строили муравейник. Ира стала приходить к муравьям каждый день и написала о них рассказ.
На следующее лето (Инна Семеновна теперь каждое лето по совету Петра Дмитриевича вывозила Иру на дачу) Ира написала о пауках-линифиях, которые жили под куполами из паутины, и о косеножке, которая, линяя, повисла на еловой иголке, и казалось, будто у нее не восемь ног, а шестнадцать. Потом Ира написала о бабочках, жуках…
Ира писала и очерки. Для очерков надо было «собирать материал». Казалось невероятным, что Ира могла это делать. Но Ира собирала материал, ибо для нее более невероятным было то, что в руках у нее была бумажка, в которой говорилось, что она журналист.
И когда Ира, наконец, добиралась до нужных ей людей и они вдруг начинали рассказывать о своей жизни, жаловаться и просить помощи, Ире казалось, что она сильная и все может.
Рассказ, гранки которого надо было завтра вычитать, был совсем коротким: о том, как Ира вырабатывала рефлекс у ежа. Возможно, если бы мама была дома, Ира на этот раз поехала бы без нее и вычитала рассказ сама. Но теперь, когда мама была в больнице, Ире казалось невозможным не только вычитать рассказ, но и вообще доехать до редакции журнала.
Ира стала перебирать в уме, кого бы она могла попросить поехать с ней. Но таких не нашла. «Что ж, — решила Ира, — придется в коридоре найти кого-нибудь и попросить помочь, будто очки забыла…»
На следующее утро, когда Ира была уже в костюме и складывала в папку листки с поправками, которые должна была внести в гранки, пришла Галина. У Галины теперь был ключ Инны Семеновны. Галина должна была приходить через день — покупать продукты и готовить. Во всяком случае, она обещала это подруге Инны Семеновны Екатерине Матвеевне, которая уехала вчера в Ленинград, взяв предварительно с Галины слово, что та не бросит Инну в беде.
Войдя к Ире в комнату, Галина шепотом начала быстро, быстро объяснять Ире, что она пришла не одна. Что с ней тот самый Боря, который бросил медицинский институт, потому что падал в обморок при виде трупов, тот самый Боря, который на работу не поступил, пишет фантастические рассказы и голодает. Галина обещала Бориной маме, которую она знает тысячу лет, познакомить Борю с Инной Семеновной, но так как Инны Семеновны нет, то она очень просит поговорить с ним Иру.
— Зачем? — испугалась Ира. — Я ведь ничего для него не смогу сделать. — Ира боялась сейчас тратить свои силы.
— А ничего и не надо, ты только познакомься с ним и скажи, что Инна Семеновна в больнице, а то его мамаша мне не верит.
— Но я опаздываю в редакцию, — взмолилась Ира.
— А это у тебя займет несколько минут.
Галина приоткрыла дверь Ириной комнаты и крикнула: «Боря, заходите сюда». И хотя дверь уже была полуоткрыта, Боря, подойдя к ней, постучал.
— Входите! — сказала удивленная такой чрезмерной вежливостью Ира.
Сначала Ире показалось, что Боря совсем некрасивый, но потом она вгляделась в его продолговатые тихие, темные глаза, и они ей понравились. Глаза были как неживые и словно не с этого лица.
— Вот что, — сказала вдруг Ира каким-то уверенным тоном, какого она от себя не слышала с тех пор, как заболела, — поедете со мной. Сейчас.
Ира не спросила, есть ли у Бори время и хочет ли он ехать. Она даже не сказала — куда ехать.
— Видите, Боря, какая у нас Ира повелительница, — сказала Галина.
— Ну, если вы не можете… — начала было Ира.
— Я могу, — тихо сказал Боря, но по его виду и тону было совершенно непонятно, может ли он на самом деле или ему просто неудобно отказать.
— Тогда идите в другую комнату, я буду одеваться.
На голову Ира надела одну на другую две меховые шапки, на ноги три пары толстых шерстяных чулок, плюс еще наколенники. Наколенники были из ватина, они топорщились и колено превращали в огромный бугор.
Подпоясав шубу, чтобы не поддувало, тонким папиным ремешком от брюк, Ира вышла к Галине и Боре. Ира следила за Бориным лицом: не изменит ли оно своего выражения, когда Боря увидит ее в таком одеянии. Нет, Боря безразлично взглянул на Иру и пошел чуть сзади, давая Ире дорогу. Ира вышла на улицу и направилась к остановке такси. По дороге она вынула из сумочки рубль и протянула его Боре.
— Будете расплачиваться.
— О! — как-то по-особенному сказал Боря, поняв, что они поедут на такси, и глаза у него радостно засветились.
Ира села сзади, Боря спереди рядом с шофером.
— Почему вы не спросите, куда мы едем? — сказала Ира все тем же уверенно-разбитным тоном. Сказала и поняла, что, вероятно, теперь уже всегда будет с ним так разговаривать, потому что это как в песне: с какой ноты начал — ту и тяни.
— Я полагаю, раз вы не говорите, значит, вам и не хочется.
«Какой деликатный», — подумала Ира.
Редакция помещалась на четвертом этаже. Ира, как обычно, разделась внизу. В шубе и ботинках она бы не смогла подняться на четвертый этаж. Отдав все вещи Боре, она стала медленно подниматься. Боря шел рядом. Когда Ира останавливалась, он тоже останавливался и ждал, когда она отдышится. На четвертом этаже Ира взяла у Бори шубу и сумку, оставив ему свои ботинки, завернутые в газету. Так они и вошли в редакцию.
— Сядьте вот здесь, — только и успела сказать Ира, указав на диванчик в углу, и еще успела бросить
