Записки молодого варшавянина

упрекал себя в бесчувствии и грубости. На похороны пришло множество ее учеников, но отца не допустила бабка — как морального убийцу и предателя. Смерть матери бы­ла для меня первым личным потрясением. Но каждо­дневная жизнь требовала беспрерывного действия, и только иногда, по ночам, мои глаза увлажнялись.

После смерти матери ко мне переехала бабка, кото­рая до этого жила одна из-за своего трудного характера. Моя бабушка была независимой и колючей особой, не считавшей нужным сдерживать свою искренность. «И чего ты сюда пришел, дурак? — спрашивала она пришедшего в гости кузена.— Твоя мать была глупой, и ты тоже никчемный. Лучше бы настрогал лучины для печки, чем сидеть и болтать глупости». Подобными ре­чами она разогнала всех, кто любил прийти в гости по­есть-попить на дармовщинку. Меня она по-своему люби­ла и подсовывала мне все лучшее, что только можно было раздобыть в то время.

Оказалось, что я стал неплохо зарабатывать. Взят­ка, уплаченная за мое устройство, быстро окупила се­бя — доктор Гуфский знал, куда меня послать. И сегодня завтрак, приготовленный бабушкой, состоял из хле­ба, грудинки, масла и кофе с молоком и сахаром. О роли грудинки, поддерживавшей в годы оккупации твердость национального духа, можно бы написать целый трактат.

Итак, я уселся за стол, уставленный упомяну­тыми яствами, и включил приемник, ловко вмонтирован­ный в подставку настольной лампочки. Это была два­жды нелегальная деятельность: я не только слушал враждебные немецкому порядку известия из Лондона, но и нарушал запрет пользования днем электроэнер­гией. В том 1943 году нам разрешалось пользоваться электроэнергией только два часа в день: с восьми до десяти утра или с десяти до двенадцати вечера, на все остальное время пробки полагалось вывертывать. За плату, соответствующую важности просьбы, некий спе­циалист, которому можно было доверять, провел нам провод прямо от уличной сети, минуя наши пробки и счетчики. Таким образом, у нас было столько электро­энергии, сколько нам было нужно, и вдобавок совершен­но бесплатно. Достаточно было лишь подсоединить один проводок к другому, как весь наш домик начинали обо­гревать электропечки и освещать яркие лампочки.

Воровство это я подкреплял определенными рассуж­дениями: оккупанты не могут допустить простоя элек­тростанции, следовательно, они должны будут постав­лять ей угля тем больше, чем больше киловатт мне удастся украсть, иными словами, я вынуждал их к боль­шему расходу энергии, но на мои личные нужды, а не на их преступные цели. Делать все, что шло во вред немцам, считалось обязательным повсюду, даже в трам­ваях, где никто, как правило, не брал билетов. Бабушка слушала известия вместе со мной, а известия эти после Сталинграда и капитуляции Италии становились все бо­лее утешительными. Особенное удовольствие доставило мне утреннее, привычное уже, но продолжавшее волно­вать сообщение о массированных налетах союзников на Рурский бассейн, Гамбург и многие другие города. Со­общение о сброшенных на них тысячах тонн взрывчатки звучало как музыкальная фраза из моцартовской сим­фонии G-moll.

— Аты-баты, шли солдаты...— презрительно про­ворчала бабушка, когда я повернул подставку лампы, выключив таким образом радиоприемник.— Сколько лет это еще продлится? И тебя поймают, и я умру, ничего не дождавшись! Знаешь, сколько стоит курица? Восемьде­сят злотых! Ну и что из того, что война! А знаешь, сколько она стоила в первую мировую войну? Пять ко­пеек. И чтоб дожить до этого, я мучаюсь на белом свете семьдесят лет? Ну скажи, внучек, чего мне еще ждать? Дочку я уже похоронила, да и раньше ей жилось не сладко, ведь этот негодяй уже давным-давно разбил ей жизнь. Сын пошел на войну и погиб где- то, наверное, я и могилы-то его никогда не увижу! Ну чего мне еще ждать? Пока и тебя застрелят на улице?

Я вытер рот после завтрака, встал и быстро побежал на службу. Мы сидели вместе с референтом по подоход­ным налогам и налогам с оборота магистром Антонием Яновским, помощником которого я числился. Финансо­вый работник, еще до войны ставший гордостью отдела, он совершенно растерялся в оккупационной действи­тельности. Я внес в его отдел сумятицу, постоянно прояв­ляя чисто юношеское пренебрежение ко всем чиновничь­им порядкам, а именно они-то и придавали смысл его существованию. Еще не старый человек (немногим за тридцать), хорошо воспитанный, скромный и честный, он смотрел на мои действия широко открытыми гла­зами.

Я получал жалованье в сумме ста шестидесяти зло­тых в месяц и натуроплату крупой, маргарином, яйцами и свекольным мармеладом, а иногда мягкой, как желе, колбасой немецкого изобретения.

— Дорогой коллега,— сказал магистр Яновский, когда я вернулся после завтрака.— В коридоре ожидает пан Каблонк. Вы примете его?

— Приму,— ответил я, прекрасно зная, в чем де­ло.— А вы, пан магистр, выйдете?

— Выйду,— поспешил согласиться магистр и, взяв со стола несколько папок, быстро выбежал из комнаты. Я выглянул в коридор, напустив на себя официаль­ный вид.

— Прошу,— сухо сказал я, как и положено чинов­нику.

Каблонк вошел, изобразив милейшую улыбку, и сел на стул возле моего стола, а свой доверху набитый портфель поставил на полу у стены. Тут, пожалуй, сле­дует кое-что пояснить. Каблонк, мужчина огромного роста и бычьего, впрочем, достаточно пропорционально­го, телосложения, числился военным инвалидом, хотя на вид все у него вроде было на месте. Ему удалось обза­вестись концессией на продажу сигарет, и он, получая ежемесячно в табачной монополии некое количество сигарет по государственным ценам — например, по пять грошей за штуку, тут же перепродавал их мелким торговцам по пятьдесят грошей за штуку, что давало ему прибыль в тысячу процентов. Свой киоск oн открывал на полчаса в день, только для видимости. Все знали об этом, но никто ничего не говорил. Так же обстояли дела и с водкой, и эти счастливчики-концессионеры, ва­ляясь на диванчиках у себя дома, становились не только богачами, но и представителями оккупационной элиты.

Каблонк пришел, чтобы дать отчет о квартальном обороте его «киоска» и вырученном доходе. Я взял у него бланк отчета и мы разыграли положенную сцену: он показывал сумму дохода в десять раз меньше подлинной, я делал, вид, что принимаю его сведения без малейшего сомнения. После этого я мгновенно подсчитывал полагавшийся ему грошовый налог, и наступала кульминация — продажа сигарет. Каблонк ставил порт­фель па стол и начинал вытаскивать из него сигареты: две сотни «Махорочных» (по пятидесяти грошей штука), две сотни «Египетских» (по злотому за штуку) и две сотни «Юнаков», прокоптивших весь город (по тридцать злотых штука). И сегодня я тоже получил товару по рыночной цене на триста шестьдесят злотых, а заплатил за него, тщательно отсчитав денежки, ровно в десять раз меньше. Мы пожали друг другу руки, и Каблонк, не сказав ни слова, вышел. Здесь вообще не были нужны никакие слова.

Минуту .спустя в комнату вернулся ма­гистр Яновский, довоенные принципы которого не позво­ляли ему брать взятки. Для грязной работы существовал я. Честно поделив сигареты, я пододвинул ему его долю.

— Прошу вас, пан магистр,— сказал я. Он сделал такой жест, будто хотел отгородиться от вещественных улик своего служебного преступления. Он так и не смог до сих пор перейти Рубікон, одна нога у него все еще оставалась на том берегу.

— Вы, коллега, способный, вздохнул он. Вы далеко пойдете. Я бы тоже хотел избавиться от угрызений совести…

— Лучше спрячьте сигареты, а то кто-нибудь войдет и вам придется угощать. И, пожалуйста, не читайте мне нотаций! Каблонк в восторге, мы увеличиваем свою нищенскую зарплату, а немцы лишаются дохода.

— Магистр Яновский так молниеносно смахнул со стола в ящик сигареты, будто они жгли ему глаза.

— Боже, как это унизительно! — брезгливо просто­нал он.

— Да ведь у нас нет выбора! — попытался я облег­чить ему жизнь.— Я не могу взять с Каблонка налог, соответствующий его подлинному обороту, так как разо­блачил бы фиктивность немецкого порядка в «генерал-губернаторстве», а он не может не дать мне сигарет, так как поступил бы нечестно и не мог бы спокойно спать. Вот мы и...

— Нет, нет! Я финансовый работник и горжусь этим! — негодующе перебил меня магистр.— Прошу не причислять меня ко всей этой оккупационной мрази! Вы меня ужасаете, молодой человек! Вы погибшая душа! Немцы уйдут, мы снова обретем независимость, а вы, привыкнув к легкой жизни, будете продолжать брать взятки и совершать злоупотребления!