Записки молодого варшавянина

иглой, дырками, что свидетельствовало в глазах жандармов об их под­линности. В запасе у меня были не только слова, кото­рые подняли бы дух этих несчастных, но и целая куча веселых новостей, на востоке ведь фронт сдвинулся с места и все быстрее приближался к нам. Я открыл ка­литку и постучал в дверь. Мне пришлось стучать долго, пока на втором этаже не открылась форточка, в кото­рую высунулась хозяйка дома, жена находившегося в плену полковника. Я знал ее в лицо.

— Добрый день,— приветливо поклонился я ей.— Я пришел к Каминским...

— Боже...— простонала она,— Войдите через дверь с другой стороны дома, быстрее!

Встревожившись, я обежал дом и бросился к лестнице. На верхней ступеньке стояла седая дама, которую я видел в окне. Лицо у нее было серым и мятым. Втянув меня в комнату, она заперла дверь и заговорила тихо, лихорадочно: 

— Позавчера ночью начали ломиться в дверь… я сразу же проснулась… они стучали кулаками, ногами, чем-то железным. Один кричал по-польски: «Откройте! Гестапо», — а другой рычал: «Sicherheitsdienst auf­machen!» — и ругался по-немецки. Пан Каминский не открывал, я только слышала внизу какую-то возню, ша­ги, плач и писк... я боялась выглянуть в окно и ждала, когда они выломают дверь. Но они покричали, постучали еще немного и ушли.

— Ушли?! — изумился я.

— Стук прекратился, и я услышала шаги на камен­ном крылечке. Тогда я выглянула через щелочку между занавесками. Их было трое. Я подождала еще несколь­ко минут и сбежала вниз, чтобы вывести Каминских через сад... В квартире их не было, но я увидела, что открыта дверь в подвал. Боже... я уже никогда не смогу жить спокойно! — Седая женщина закрыла лицо руками. — Он зарубил топором жену и детей, а сам повесил­ся,— прошептала она.— Наверное, он приготовил все это заранее — и топор, и шнур... ведь они не так уж долго ломились в дверь…

Кровь хлынула мне в лицо. «Они наверняка при­дут»,— еще недавно шептал мне Каминский.

— И это вовсе не были гестаповцы,— сказала мину­ту спустя седая женщина.

— Что-оо?!!

— Это были бандиты,— продолжала она.— У них не было машины, а гестаповцы никогда не ходят пешком и никогда не уходят, не взломав дверей. Они испугались, что шум привлечет немцев, и ушли. Если бы у пана Каминского хватило сил выдержать еще немного, все были бы живы. На рассвете я позвонила в полицию, к «синим» разумеется, и сообщила о нападении банди­тов. Я сказала также, что наш жилец впал в безумие и убил всю семью. А полицейский в ответ только рассмеялся: «Какое еще безумие! Это же были евреи!» «Синие» забрали все вещи Каминских.

— И деньги?

— Наверное. Поэтому они не цеплялись ко мне и не ругались, что я прятала евреев. Просто велели мне мол­чать и все забрали. Тела тоже. А я всю ночь отмывала кровь…

Она замолчала и отерла глаза платком.

— А эти бандиты? Вы бы их узнали?

— Вряд ли. Я же видела их мельком, при свете луны...

То, что она смогла наконец рассказать обо всем, яв­но принесло ей облегчение.

— На ночь теперь ко мне приходит племянница,— добавила она.— Я хочу продать дом и переехать в центр города.

Я вышел на улицу. На тротуаре девочки играли в классы. Я спустился к обрыву возле Цитадели, сел про­тив ее стен, достал кеннкарты и поджег их. Мне при­шлось израсходовать целую коробку спичек, чтобы под­держивать огонь. Поочередно чернели и исчезали лица на фотографиях. Я еще посидел некоторое время над обугленными листами картона, потом встал и медленно побрел к трамваю. Оставшись, как всегда, на передней площадке вагона, я на этот раз не смотрел на улицу. Я был крайне угнетен и никак не мог избавиться от чувства тяжести в душе, казалось, что-то огромное на­валилось на меня и давит, пригибая к земле.

Когда я доехал до Тарговой, уже наступили сумерки. Здание управления окружной железной дороги, где в сентябре тридцать девятого квартировала моя часть, за­нял для своих учреждений и казарм вермахт, и теперь у входа торчал постовой, а по Тарговой бродили толпы людей. Свернув в Зомбковскую, я добрался до Бжеской. Во втором дворе, в поперечном флигеле на пятом этаже находилась штаб-квартира группы Овцы. Эту кличку выбрал себе капрал Карчевский, вагоново­жатый   городских   трамвайных   линий.   В   середине 1940 года я случайно встретил его, вскочив в пятый номер трамвая, чтобы проехать на Прагу. Первая площадка тогда еще не была «только для немцев», так что я, как обычно, встал  рядом с вагоновожатым и лишь спустя минуту узнал его.

— Попка с красной ж…— шепнул я ему на ухо.

Вагоновожатый обернулся  и  невероятно обрадовался.

— Попугай жив? — поинтересовался он.

— Сдох от хорошей жизни. А ты как поживаешь?

— Все здоровы,— ответил он с иронией.— Женился или нет?

— А может, мы встретимся, поговорим?

— Отчего ж не поговорить!

И он дал мне свой адрес, Спустя два месяца он при­нял присягу и стал командиром группы, сформирован­ной из жителей Праги.

Я постучал в дверь, окрашенную в вишневый цвет. Открыл хозяин квартиры, восемнадцатилетний малый по кличке Лонгин. Я обрадовался, что это был он, а не гестаповец. Сегодняшний день явно выбил меня из колеи, и мне надо было как можно скорее взять себя в руки, чтобы никто ни о чем нe догадался. В квартире воняло капустой и стиркой, и полуоткрытую дверь кухни была видна мать Лонгина, склонившаяся над корытом, впро­чем, я никогда не видел ее в другой позе. Когда я вошел в комнатушку, пятеро парней вскочили с места и вытя­нулись в струнку, а Овца, стоявший точно отец среди сыновей, доложил мне по всем правилам устава. На столе красовалась деревянная коробка рации УКВ. На­ши ребята любовно называли ее укаэвкой.

— Есть связь? — спросил я.

Лонгин нажал на переключатель и проговорил: *Барбара, я Зофья, что у вас? Перехожу на при­ем», после чего снова нажал на переключатель, и из наушников сразу же поплыло урчание: «Зофья, я — Барбара, Зофья, —я  Барбара, у нас пол-литра и го­вяжья рулька, на улице облава, пусть поцелуют нас в одно место. Перехожу на прием».

Уменя не было охоты шутить, так что я схватил микрофон и заорал: «Барбара, я Зофья, прекратить болтовню! Нe то получите сейчас по этому самому месту. Разрешаю только слушать! Все!» И выключил рацию. Ребята смотрели на меня с досадой, недовольные тем, что я лишил их игрушки. Bторая часть их группы находилась в двух километрах отсюда на Грохове, тоже на высоком этаже — наши пе­редатчики с трудом пробивались сквозь толстые стены.

Ребята слушали мою лекцию рассеянно. Оки терпеть не могли теории, им хотелось конкретных действий — вот хотя бы с такой укаэвкой на плече и с пистолетом в руке. Вагоновожатый уже несколько раз предупреждал меня, что с трудом держит их в повиновении, что почти каждый хранит дома оружие и что они совершают самовольные налеты на одиночных немцев, добывая таким образом пистолеты. Они действительно не выгля­дели пай-мальчиками. Жители здешнего района всегда славились левыми настроениями, и эти ребята тоже мечтали об участии в операциях против немцев. Надо было как можно скорее дать им такую возможность, не то мог произойти и взрыв — слишком уж трудно им бы­ло соблюдать дисциплину. Конечно, можно было приду­мать для них какое-нибудь нападение на кассу или угон немецкой машины, но прежде всего следовало добиться, чтобы они сдали свое оружие на склад: не мог же я делить оружие на «казенное» и «личное»! Но как отдать приказ, зная, что он не будет выполнен? Ведь выполне­ ние его означало, что они получали бы оружие только перед операцией... Это их «личное» оружие лишало ме­ня сна, ибо, пусти они его в ход самовольно, дело могло бы дойти и до провала организации. Я не видел выхода и только надеялся, что, может быть, наконец нас всех поднимут на вооруженное восстание.

Спустя три недели, в октябре 1943 года, когда мы испещрили стены варшавских домов надписью «Октябрь!» — этим «memento mori» для оккупантов, а они, разъярившись, решили превратить его в «кровавый октябрь» для нас, двое ребят из группы вагоновожато­го, Лонгин и Пасер, попав в облаву, разрядили в жан­дармов пистолеты, которые носили с собой, а сами оста­лись лежать на мостовой. Но