Записки молодого варшавянина

«панте­ры» в восьмистах метрах от Круликарни.

Я вернул Терезе трубку.

— Наверное, пришел наш черед, Юрек…

— Сегодня пятьдесят пятый день восстания,— ска­зал я.— Сколько времени может продолжаться такое восстание в Варшаве?

— Сегодня же день твоего рождения,— вдруг вспо­мнила Тереза.— Примите наилучшие пожелания, пан по­ручник!

Она встала, шутливо отдала честь и поцеловала ме­ня в щеку. Я на минуту задержал ее в объятиях.

За этот год между нами произошло очень многое. Примерно через месяц после моего дня рождения (по­мню, это было в субботу и жандармы отплясывали в городе свой кровавый танец) как-то после полудня я появился у Терезы, чтобы просмотреть полученную по­чту и отправить свою еженедельную. Я слегка запыхал­ся, так как удирал, точно заяц, из трамвая на Маршалковской. Тереза открыла мне дверь с таким мрачным и растерянным видом, что я приготовился услышать ка­кую-нибудь трагическую новость. Первым делом я поду­мал, что, наверное, пришло извещение о смерти отца в Освенциме. Такие послания ежедневно приносили по­чтальоны, вестники несчастья, Атропы тех времен. Тере­зу и ее мать парализовал даже сам вид почтальона: стоило ему появиться во дворе, как они начинали сле­дить за ним из окна кухни, прислушиваться к шагам по лестнице, разглядывать, что у него в руках — письмо из лагеря военнопленных или извещение из крема­тория.

— Что случилось? — спросил я, леденея от тревоги.

— Ромек вернулся,— прошептала Тереза.

Ромек и был тот самый херувимчик с фотографии, Офелия из лагерного театра, патриотическая повинность Терезы. Самые разные чувства охватили меня, но боль­ше всего мне захотелось, чтобы он поскорее убрался от­сюда ко всем чертям.

— Его освободили?

— Он бежал,— пояснила Тереза.— Ищет связи. Мы должны свести его с нашими. Пошли.

Не дожидаясь, пока я очухаюсь от этой новости, она ввела меня в комнату. Тот, кого я искренне проклинал все эти годы, стоял у окна, разглядывая собственную фотографию. Он несколько похудел, возмужал и, пожа­луй, утратил свою детскую миловидность, а в глазах его я, к собственному удивлению, заметил блеск решимости. Нет, это не был тот изнеженный плакса и слюнтяй, ко­торый жил в моем воображении.

— Мой командир, поручник Барнаба,— представила меня Тереза.— Он знает о тебе все, Ромек.

— Кроме того, как вы бежали,— добавил я, пожи­мая ему руку.

Его пожатие было по-мужски энергичным. Нет, слюнтяем был не он, а я... Меня охватили самые горь­кие предчувствия. Мы взглянули в глаза друг другу. Не знаю, прочел ли он мои мысли или же приписал хмурое выражение моего лица суровости подпольщика.

— Мы бежали из лагеря втроем,— сказал он.— Те двое тоже ищут связи с организацией через старых то­варищей. Я знал, что Терезочка не может остаться в стороне. Она слишком благородна и непримирима.

Он взглянул на Терезу с такой любовью, что у меня внутри все перевернулось.

— Вас могут искать здесь, пан поручник,— сказал я, немедленно приняв тон командира, понимающего свою ответственность.— У вас же с Терезой была постоянная переписка.

— Я сейчас же исчезаю отсюда! — согласился он.— Но должен же я был хоть посмотреть, как живет моя Тереза...

Я взглянул на Терезу. Она опустила глаза. Положе­ние ее было не из завидных, за свое благородство она расплачивалась сейчас мучительными переживаниями. Ромек нежно взял ее руку и поцеловал с почтением и галантностью, которую, как видно, сумел сохранить в лагере наряду с другими добродетелями. Мы здесь уже давно не целовали рук нашим девушкам, относясь к ним как к товарищам по борьбе. К сожалению, даже самая боевая девушка-солдат, готовая стрелять и погибать, то­же в конце концов не устоит перед цветами, нежным лобзанием рук и вообще перед всей этой довоенной га­лантностью. Мой соперник, явившийся как привидение с того света, в этом отношении был для меня опасным противником. Хоть проклинай ротозейство лагерных стражников!

— Вы не сказали, каким образом вам удалось бе­жать,— поспешил напомнить я, чтобы прогнать от себя гнусные мысли.

— Да тут не было ничего особенного, — улыбнулся Ромек.— Мы просто вышли через ворота. Двое остава­лись узниками, а третий переоделся стражником.

— Но откуда же вы взяли мундир, винтовку, доку­менты?

— Мундир из полотна, винтовка из деревяшки, до­кументы нарисовали тушью,— пояснил он.— Когда столь­ко лет сидишь, от отчаяния можно сделать все.

Тереза украдкой поглядывала на Ромека, сопоставляя свое представление о нем с живым человеком. Дол­жно быть, она испытывала сейчас тяжелое потрясение: то, что до сих пор было идеей, долгом и достойным чести самопожертвованием, обернулось вдруг носом, гу­бами, ногой и, что хуже всего, мужчиной, который слишком долго постился. Я попытался представить себе мою любимую, мою Терезочку, эту монашку по призва­нию, в объятиях изголодавшегося самца… От ужаса кровь ударила мне в голову.

— Должен признаться, я был инициатором этого по­бега,— продолжал Ромек.— И обязан этим Терезе. Ее письма ободряли меня. Они не только поддерживали во мне жизнь, они не позволяли мне опуститься, поддаться лагерной депрессии. Я черпал в них силу, надежду, ве­ру, и мне было наплевать, что в обед нас кормили жид­ким супом или что нам дали слишком мало картошки на ужин. Когда меня одолевало малодушие, я вынимал ее письма, читал их от первого до последнего, и мне снова хотелось жить, действовать, бороться... Поэтому наш побег удался. Я стал играть в лагерном театре, чтобы все там подготовить для побега. Немецкий мундир я сделал из костюма Офелии.

— Да здравствует Шекспир, пан поручник! — вос­кликнул я с деланной веселостью.— А путешествие че­рез Германию?

— Заняло три недели,— ответил Ромек небрежным тоном, словно речь шла о безделице.— Из-за бомбежек поезда ходят нерегулярно.

В ответ на такую скромность мне оставалось лишь самому проявить как можно большую скромность: кис­ло улыбнувшись, оставить их вдвоем.

— Отведешь пана поручника к Сатане,— сухо распо­рядился я.— А он свяжет его с кем надо. Желаю успеха, пан поручник. Вы явились в горячую пору. Они пробуют раздавить нас.

— После бездействия в лагере — это живительная обстановка,— улыбнулся Ромек.— Я все еще не могу по­верить, что я уже здесь, с вами. Мне хотелось бы начать действовать как можно скорее.

— Вы покинули самое надежное убежище во всей гитлеровской империи,— сказал я.— В офицерских лаге­рях для военнопленных живут спокойно даже евреи.

— Именно поэтому я и уехал оттуда,— ответил он.— Там немцы соблюдают женевскую конвенцию, а здесь убивают всех подряд. Такая несправедливость невыно­сима!

Я написал заявку о выдаче Ромеку документов, условился с Терезой и вышел. В этот день жизнь каза­лась мне пустой, несмотря на то, что я беспрерывно что-то делал. Мой соперник был из числа людей- монолитов, а они всегда пробуждали во мне зависть. Служение Родине было для них понятием всеобъемлющим и не под­лежащим обсуждению: Родине следовало отдать даже жизнь и они никогда не проявляли страха, выполняли любой, даже самый безумный приказ, готовы были по собствен­ной инициативе совершить самый отчаянный, самый смелый поступок. Устремленные лишь к одной цели, они никогда не совершали подлостей и не позволяли себе поддаваться страху. Это было еще одно поколение пора­бощенного и угнетенного народа, который ради сохране­ния духа был вынужден провозгласить смерть на поле брани величайшим благом. Это были наследники Польши шляхетской, Польши романтической и Польши мучени­ческой, Польши-твердыни и Польши подавленных вос­станий. Недалекие в своих убеждениях, националисты поневоле, уверенные в духовном превосходстве поляков, они сражались за Польшу, образ которой вынесли из прочитанных книг. Это была Польша гусаров и девиц из дворянских гнездышек, Польша мазурки Домбровского и смерти князя Юзефа в водах Эльстера, Польша подхо­рунжих