Записки молодого варшавянина

из «Ноябрьской ночи» и мелкопоместной шляхты, сложившей головы на берегах Немана во время январ­ ского восстания. Целиком поглощенные идеей независи­мости, они не умели и не хотели видеть социальных про­блем, от которых, как они утверждали, несло миазмами востока: ведь их-то не притесняли, и голод им тоже в глаза не заглядывал.

Со дня приезда Ромека моя жизнь очень измени­лась. Работа в условиях конспирации развела нас в раз­ные стороны, и в следующий раз я увидел его лишь спустя несколько месяцев на одном из собраний, где бы­ло довольно много народу. Он весь так и светился энер­гией, желанием действовать. Терезу, однако, я видел по­чти ежедневно. Боясь, что Ромека могут искать у нее, мы перенесли наши деловые свидания из ее дома в дру­гое место. Но гестапо появилось в поисках беглеца не у нее, а у матери Ромека в Кельцах, и, конечно же, безрезультатно, поскольку он ни разу там даже не по­казал носа. Между мной и Терезой установился молча­ливый уговор — мы никогда не говорили о Ромеке.

И все же он как бы стоял между нами при каждой встрече. Я стал держаться неестественно, фальшиво, был постоянно раздражен. Мне было известно, что Те­реза встречается с ним. Но я продолжал утешать себя мыслью, что физическое присутствие чужого, по сути, человека положит конец этому плакатному самопожерт­вованию. В разговорах с ней я принял нарочито товари­щеский тон, перестал бросать на нее пылкие взоры и ни разу, даже случайно, не коснулся ее руки. И с радостью отмечал про себя, что Тереза перестала даже улы­баться.

Иногда я терзал себя, точно мазохист, пытаясь отга­дать, удалось ли Ромеку затянуть ее в постель. Что-что, а уж это ему полагалось по всем правилам сей благо­родной игры. И часто вечерами при мысли об их пере­плетенных телах кровь ударяла мне в голову. Он сни­мал где-то комнатку, и они, должно быть, вытворяли там бог знает что. Тереза, наверное, отдалась ему с блеском отчаяния в глазах и пошла на это, сжав зубы, будто отправлялась на бой, превращая это столь прият­ное обычно занятие в еще одну жертву на алтарь оте­чества. Я упорно гнал от себя мысль, что она могла бы полюбить его, да и весь вид ее ничем не напоминал счастливой девушки, переживающей медовый месяц.

Действительность доставляла нам все больше потрясений. Чем ближе был конец войны, тем острее разгора­лась борьба, тем больше становилось жертв. Каждое утро я вставал, отмечая со вздохом облегчения, что ночь прошла спокойно и возле дома не раздался скрип тор­мозящей машины. Каждый вечер я радовался, что про­жил еще один день. Это немного напоминало состояние человека, сраженного инфарктом и ожидающего смер­тельного исхода болезни: ежедневно утром ему кажется, что это произойдет именно сегодня, и он благодарит бога за каждый подаренный день. И хотя ему ясно, что удар наступит наверняка, в минуты хорошего настрое­ния он тешит себя иллюзией, что именно его-то судьба пощадит и ему удастся проскочить мимо, побыть в жи­вых по крайней мере еще один годик. А я был совер­шенно здоров и с отвращением отталкивал от себя всякую мысль о смерти.

Борьба со страхом требовала много усилий. Не по­дать виду, что он одолевает тебя и хотя бы внешне выглядеть как тот полковник, что погиб в сентябре тридцать девятого, защищая Круликарню, или как по­ ручник Ромек, который без денег и документов пересек всю до отказа нашпигованную жандармами Германию с такой легкостью, с какой современные молодые люди путешествуют по Европе «автостопом». Если Тереза за­метит эту разницу между нами, я погиб! Когда все во­круг требует борьбы, девушка не может любить слабака и слюнтяя, даже если он обладает прекраснейшей ду­шой и незаурядными талантами. Я тоже чувствовал се­бя рожденным для высших целей (для каких именно, я еще не знал) и пробовал утешиться мыслью, что в ду­ховном отношении превосхожу этого монолита Ромека, взращенного только для борьбы, готового к внезапной смерти без каких-либо колебаний, этого благословенно­го простака, не знающего, что такое скептическая мысль и книги философов, подвергающих сомнению все и вся.

Таким образом, я дошел до гнусной попытки подкре­пить свою трусость философией. К сожалению, это по­могло немного. Варшава 1943 года даже и не снилась ни одному философу, а их произведения не давали.отве­та на главные вопросы: как пережить эту ежедневную резню? Какую занять позицию? Следовало, конечно, по­ложиться на свою интуицию и здравый смысл, и я ста­рался быть рыцарем без страха и упрека не только пе­ред Терезой, а это давалось мне с большим трудом.

Я боялся, что Тереза попросит перевести ее в отряд Ромека, но ничего подобного не произошло. Она по-пре­жнему безупречно справлялась со своими обязанностя­ми, и я никогда не мог ее ни в чем упрекнуть, разве что в излишней браваде и энтузиазме: она то и дело выпол­няла задания, не входившие в ее обязанности. К сожа­лению, я беспрерывно ощущал присутствие в городе Ро­мека: он появлялся среди нас всегда улыбающийся, влюбленный в Терезу, убежденный в ее взаимности, ухаживающий за ней с величайшей галантностью. Он совершенно пренебрегал опасностью и вообще был ис­полнен восторга от всего, что с ним происходит.

В один из декабрьских дней 1943 года, когда я выхо­дил от Терезы после какого-то собрания, впереди вдруг мелькнула красивая физиономия Ромека. Он стоял в очереди у продовольственного магазина, и я миновал его, ничем не выдав нашего знакомства, ибо так предпи­сывали законы конспирации. Он, однако, нагнал меня и прошептал:

— Я ждал вас!

— Хорош подпольщик! — буркнул я.

— Я не хотел говорить обо всем при Терезе,— пояс­нил он.— Завтра я уезжаю.

— Не спрашиваю куда, потому что вы, надо пола­гать, все равно мне не скажете.

— Далеко,— ответил он, не смущаясь моей су­хостью.— И неизвестно, когда вернусь. Я хочу, чтобы вы знали это.

— В наших условиях чем меньше знаешь, тем лучше.

— Между мной и Терезой все кончено,— сказал он.— Действительность и ее мечта оказались слишком далекими друг от друга.

Тут уж я взглянул на него. Должно быть, он заме­тил, как блеснули у меня глаза.

— Вы, вероятно, понимаете, что я не мог принять такой жертвы, а она не умеет притворяться или лгать. Если бы я не бежал из лагеря, я мог бы тешить себя иллюзиями до конца войны. Знаете ли вы, что мы даже назначили день свадьбы?

— А может, вы ошибаетесь? — спросил я на всякий случай.— Может быть, вы были бы хорошими супру­гами?

— Ясное дело, мы были бы хорошими супругами,— ответил он.— Но этого мало. Писать письма в лагерь — одно, а жить вместе — совсем другое. Тереза делала все, чтобы я ни о чем не догадался, но это было сильнее ее. И я вскоре понял, что она не любит меня, что она стала жертвой собственной экзальтации... Я освободил ее от всех обязательств. Вы понимаете, это было совсем не просто для меня, потому что я очень, очень полюбил ее.

Все сказанное им должно было невероятно обрадо­вать меня, но вместо этого его благородство лишь раз­дражило меня. Редко кто в его положении — ведь это был молодой, сильный, прекрасный мужчина — при­знался бы, что девушка не любит его и не хочет, хотя он сделал все, чтобы завоевать ее и удержать. Этот херу­вим снова дал мне урок. Я молчал.

— Позаботьтесь о ней,— добавил он минуту спу­стя.— Вы знаете ее лучше...

            Некоторое время мы шли молча.

            — Можете быть спокойны, пан поручник, — сказал я наконец.

— Догадываюсь, что и вы ее любите. Если только я был преградой...

— Это очень благородная девушка,— ответил я. Теперь уже было сказано все. Ромек остановился.

— Привет!— сказал он.— Я тороплюсь.

Мы пожали друг другу руки, и он ушел быстрым шагом, немножко смешной в своем потертом пальтишке. В иные времена он был бы салонным львом, любимцем женщин и вообще плейбоем. Я постоял на углу, пока он не исчез в темноте.

Больше я Ромека не видел. Его послали курьером в Берлин, поскольку он блестяще знал немецкий. Снаб­женный первоклассными документами, он без труда до­брался до Берлина, но там, в гостинице, его настиг ноч­ной налет англичан. Извлеченный из-под развалин в бессознательном состоянии, он был перевезен в больни­цу, где, по-видимому, сказал что-то в бреду по-польски, и какой-то из добропорядочных немцев — товарищей во несчастью обратил на него внимание гестапо. Проверив как следует его