документы, они не трогали его две недели, дав ему подлечиться, а потом перевезли к себе и переломали ему в своих застенках все те кости и ребра, которые уцелели во время налета. Разумеется, он не вышел оттуда живым.
Как я теперь понимаю, эти мои воспоминания никогда не возвысятся до уровня литературного произведения, потому что едва сложится та или иная ситуация и наметится конфликт или драма, позволяющие глубже проникнуть в психологию героев, как кого-то из них сражает внезапная смерть. И наш драматический треугольник тоже был разрушен не нашими поступками, а вмешательством гестапо.
О смерти Ромека мы узнали в январе 1944 года. Конечно, я ничего не говорил Терезе о моем последнем разговоре с ним, и внешне после его отъезда в наших с ней отношениях ничего не изменилось. Однако в день его отъезда я не смог утерпеть и преподнес ей букет алых роз,
Известие о смерти Ромека оказалось для нее сильным ударом, она не смогла сдержать слез. Я сидел рядом с мрачной, как на похоронах, миной, готовый, как и она, оплакивать смерть своего соперника. Оказалось, что, хотя его уже не было в живых, а может быть, именно поэтому, он продолжал стоять между нами. В естественном порыве я обнял Терезу за плечи, она не сопротивлялась, но я чувствовал в ней лишь печаль и скорбь. Мы сидели так довольно долго, и мне пришлось напрячь всю силу воли, чтобы не обнять ее покрепче — сердце мое учащенно билось. Я чувствовал рядом теплое тело любимой, но не сделал ни малейшего движения, чтобы не спугнуть ее и не оскорбить. Наконец она заговорила:
— Он из-за меня поехал туда, я виновата в его смерти, понимаешь?!
— Чепуха! — горячо воскликнул я.— Никто теперь не повинен ни в чьей смерти! Он же поехал туда по приказу! Да и вообще он всегда искал опасности! Какое это имеет к тебе отношение?!
— Это он из-за меня искал опасности! — Тереза была безутешна.— Я не сумела... Мой долг был любить его. Если б ты знал, как он мучился!
— Надо было сразу порвать с ним! — не удержался я.
— Ну что ты! Слишком много мы наворотили в этой нашей переписке… Назад пути не было. Я решила выйти за него замуж.
— Глупые принципы! — проворчал я.
— Конечно, глупые! — неожиданно согласилась она.— Но если бы я их нарушила, я была бы еще несчастнее. К сожалению, я не сумела притворяться. Он искал во мне пылкой любви, а меня все это так мучило, что я встречала его мрачным молчанием вместо радостной улыбки. Но хуже всего было...
Она умолкла. Надо было терпеливо ждать. Женщина всегда скажет то, что хочет сказать.
— Ты, наверное, понимаешь, что я имею в виду,— прошептала она.— Когда дошло до этого, я расплакалась от боли и стыда... Но как я могла сказать «нет», я же поклялась в письмах хранить ему верность до самой смерти! Он все понял. Я даже не ожидала, что он окажется таким чутким. Большинство мужчин считает, что они дают девушке величайшее счастье, а если она, глупая, малость поплачет,— подумаешь, велика беда! Он постарался уехать… И когда прощался со мной, ни слова не сказал о нашей свадьбе. Наоборот, он сказал, что мы ничего не можем загадывать, что сейчас не время основывать семью, поскольку вся наша жизнь принадлежит Польше, что он будет теперь исчезать на длительное время и, может быть, вообще не сумеет увидеть меня до конца войны. Я сразу поняла, что он дает мне возможность изменить прежнее решение. Я не знала, что он едет в Германию... И согласилась на все. Он поцеловал меня в лоб, улыбнулся и спокойно, как, впрочем, и всегда, ушел.
Она снова умолкла. Я плохо чувствовал себя в роли приятеля, с которым делятся интимными переживаниями. Увы, я понимал, что мне придется проявить еще много терпения, пока время сотрет память о Ромеке. Я ждал.
— Извини, что я рассказываю тебе об этом,— снова начала она, помолчав,— но я могу говорить об этом только с тобой.
— Можешь сказать мне все. Ты для меня самый близкий человек.
— Спасибо,— прошептала она.
Ей явно хотелось сказать еще что-то, но она колебалась. Наконец она решилась.
— Я беременна! — с трудом выдавила из себя Тереза.
Это уже был выстрел прямо в сердце. Я снял руку с ее плеча и встал.
— Наверняка? — глупо спросил я.
— Наверняка,— подтвердила она.— Ты должен помочь мне.
— Не понимаю...
— Я не могу иметь ребенка,— сухо сказала она.— Это слишком большой риск. Я, вероятно, не переживу этой войны.
— Ты что, с ума сошла?!
— Я прошу тебя помочь мне,— повторила она.— Если ты не хочешь, я сделаю все сама.
Конечно, я не отказал ей и неделю спустя проводил ее к одному коновалу, которого мне порекомендовали товарищи. Он принимал на Краковском Предместье и вовсе не делал секрета из своего нелегального в то время занятия: разве немцы могли иметь что-нибудь против умерщвления плода каких-то поляков? Это лишь облегчало их собственный труд. Тереза отправилась туда как на казнь. К счастью, в городе шли облавы, и нам пришлось добираться кружным путем, так что, когда мы уже оказались у цели, времени для траурных церемоний не осталось. Я просто не отдавал себе тогда отчета, каким психическим потрясением может оказаться аборт для девушки такого склада, как Тереза. Ее угнетенное состояние я принял за одну из форм женской истерии: в эпоху внезапных смертей удаление плода не могло казаться мне величайшей трагедией.
Коновал встретил нас радостной ухмылкой. Несмотря на то, что еще не пробил полдень, от него несло водкой. Когда я представил ему жену, он понимающе подмигнул мне и повел к себе отчаянно взглянувшую на меня Терезу. В приступе алкоголической эйфории он даже обнял ее за плечи. Хоть в данном случае я страдал за грехи покойного и все это не должно было бы волновать меня, я очень тяжело прожил последующие два часа. В голову мне приходили самые ужасные мысли, хотя люди, имевшие дело с хозяином этого дома, предупреждали меня, что он, как правило, оперирует в нетрезвом состоянии, но ему все чрезвычайно хорошо удается, о чем свидетельствует факт, что он богатеет и покупает под Варшавой один земельный участок за другим.
Я выскочил на улицу и начал кружить по городу без всякого смысла и цели, мысленно молясь всем святым, потому что перед глазами у меня неотступно стояла бледная как призрак Тереза. Время тянулось бесконечно, и я продолжал бегать по кругу: Краковское Предместье, Новый Свет, Ордынацкая, Коперника, Карася — рядом с прежним Польским театром, где теперь играли только для немцев «Веселую вдову», и, наконец, по Обозной снова до Краковского Предместья. Выскочив в очередной раз с Обозной, я лишь минуту спустя сообразил, что попал в самую гущу облавы: жандармы запихивали мужчин в фургон. Пути к отступлению не было, и я, не замедляя шага, прошел по опустевшему тротуару через кордон молодчиков из Баварии или восточной Пруссии, стоявших ко мне свиной. Никто не остановил меня — ведь Тереза нуждалась во мне! Вскоре мне удалось найти извозчика, которому я пообещал кучу денег, если он подождет нас, и подъехал к дому доктора.
Тот вышел ко мне в коридор со своей пьяной ухмылочкой на лице.
— Женушка еще лежит,— сообщил он.— Все прошло прекрасно, она большой молодец, поздравляю вас с такой красивой и изящной подругой. Но в будущем все-таки будьте поосторожнее и уж не вздумайте пользоваться нынешними презервативами. Это же эрзацы, они все лопаются! У меня из-за них руки от работы немеют…
Он засмеялся, а меня затошнило. Я сунул ему деньги, он ушел и через минуту вывел Терезу. Она была очень бледна и еле передвигала ноги. Я взял ее под руку, и мы сошли вниз, медленно ступая со ступеньки на ступеньку. В пролетке она полулежала, тупо глядя вдаль, а я держал ее за руку, и так мы проехали весь Новый Свет. Помню, шел густой снег, на самом углу Иерусалимских аллей вермахтовский «вандерер» сшиб рикшу с пассажиром и на мостовой лежали два трупа — жертвы гололедицы, неудачники военных времен, закончившие жизнь так нелепо... Тереза ничего этого не видела. Я поднял воротник ее пальтеца, чтобы ей не было холодно. Жандармы уже набили фургоны людьми и исчезли. Когда мы доехали до дома, я помог ей добраться до квартиры. Она заглянула в комнату матери, обычным голосом сказала (мать ни о чем знать не должна была!), что в городе уже все спокойно, и, наконец, дотащившись до своей
