взрывные волны и осколки смахнули большую часть черепицы. Чтобы не застрять в подвале, не дать страху загнать себя в угол, я что было сил помчался на чердак, где занял свой наблюдательный пост у слухового окна. В блаженно тихие вечера августовского спокойствия я наблюдал отсюда уничтожение сначала Старого города, затем Повисля и Срюдместья. Уже по одному тому, как летели бомбардировщики, я догадывался, какую часть города они сейчас примутся молотить. Их было не больше восемнадцати, этих стервятников. Они взлетали на моих глазах один за другим и летели, выстроившись журавлиным клином по три штуки или по шесть. Потом они пикировали над районом, подлежавшим «обмолоту», сбрасывали свой груз, возвращались на Окенте и приземлялись. Пока самолеты загружались новыми бомбами, летчики успевали перекинуться друг с другом словечком и снова подымали машины в небо. В течение всех этих недель ни с одним из них ничего не случилось. Это была обыкновенная работа, однообразная, как во ждение трамвая, да и аэродром находился тут же, возле цели. Нынче так работают самолеты, опыляющие поля. Борьба с вредителями: взлет, работа, приземление, вечерком шуточки в столовой, прогулка в пивной бар, сон, с утра снова за работу, с восьми до пяти.
Молотьба оживилась первого сентября — в пятую годовщину начала войны. Немцы как раз принялись за нашу Садыбу, находившуюся в полуминуте лета от Окентя. Из моего оконца на чердаке все было видно, как в панорамном кино. Они летели туда и обратно, пикировали один за другим, а вокруг ухало и грохало, потому что стреляли еще и пушки, и тяжелые — более чем полуметрового калибра — минометы, так что над фортом Домбровского стоял сплошной черный дым и самолеты сбрасывали бомбы в этот огромный костер. Пять лет назад, во время обороны Варшавы, немцы уже брали с боя форт Домбровского и взорвали его вместе с гарнизоном, а теперь его казематы заполнили повстанцы, и его снова надо было брать с бою.
Я тогда смотрел на это, пока меня не позвали вниз, потому что прервалась связь. Всех троих моих связистов вместе с их хозяйством завалило в подвале. Садыба быстро пала, немцы взялись за Повисле и центр города. Теперь настала наша очередь. Самолеты летали у меня над головой, и я не испытывал ни малейшего сомнения в том, что нас быстро сомнут и погребут под развалинами.
Вообще наша вилла оказалась в центре событий. Все пушки и тяжелые минометы, прозванные нами «коровами» за рев, который издавали в полете их мины (их мы тоже называли «коровами»), лупили то по Пулавской, то по Аллее Независимости, то по Воронича и Круликарне, то прямо в серединку, то есть по нашей вилле. Особенно сильный дым стоял сейчас над Круликарней, потому что ее молотили перед броском притаившихся «пантер». Я стоял на стремянке, высунув голову в оконце, а вокруг лопались крыши, взвивалась вихрем черепица, носились в воздухе обломки ветвей. От одного только грохота человека вполне могла хватить кондрашка. Пришла наша очередь, и теперь из Срюдместья могли наблюдать, как стервятники кружат над нашими домами, из которых валят клубы дыма разного цвета. Сейчас штукас как раз снова поднимались с Окентя и взмывали ввысь, как на параде: первый, второй, третий, четвертый, пятый, шестой — вот они легко качнулись в воздухе и помчались прямо к моему маленькому чердаку.
Они разделились на две группы — первая пошла над Пулавской, должно быть, к Круликарне, а вторая подлетела прямо к нам, и ее ведущий уже кинулся, как ястреб, в пике. Завывая, он с изящным и грозным проворством падал прямо на меня, и мне уже были хорошо видны три бомбы у него под фюзеляжем — одна большая посредине и две маленькие по бокам, а также дула пулеметов. Я не выдержал напряжения, этот вой сбросил меня со стремянки, тень самолета пронеслась над крышей, совсем близко, снаружи раздался вой и ужасающий свист, домик подскочил вместе с воздухом, посыпались остатки черепицы. Бомбы, конечно, упали где-то рядом. Я встал, отряхнулся, снова изобразил на лице отвагу и с достоинством спустился в подвал.
— Все линии нарушены! — доложила Тереза с обидой в голосе.— Что ж, мы так и должны сидеть здесь, у этого коммутатора?
— Да, должны! Пока я не дам приказа выйти отсюда! — обозлился я.— Овца! |
Овца подошел ко мне, попытался улыбнуться.
— Я послал линейщиков,— доложил он.— Они должны вот-вот объявиться.
Я представил себе работу линейщиков. С количеством убитых теперь уже никто не считался (а впрочем, кто и когда с этим действительно считался?). В первый день восстания ребята с пистолетами в руках атаковали дома, ощетинившиеся дулами автоматов и пулеметов, и падали на мостовую, не успев даже швырнуть гранату. Теперь, на пятьдесят пятый день восстания, никто не помышлял о капитуляции: до сих пор она означала только расстрел у стены.
— Что ж, хорошо,— ответил я.— Именно теперь связь особенно необходима.
Я подумал о ребятах, которые отправились латать линии. Еще совсем недавно они спали здесь в углу. Кто из них доживет до вечера? Это были главным образом семнадцати- и восемнадцатилетние юноши, пришедшие к нам уже во время восстания. Один из них, рядовой Улик, застрявший дома из-за высокой температуры, был вместе с матерью схвачен шаулисами в эсэсовской форме, когда те окружили дома по всей улице. Вместе с другими жильцами шаулисы загнали его с матерью в подвал, куда затем бросили через оконце фосфорные бомбы и гранаты. Мать прижала его к полу своим телом. Наполовину сожженная, она умерла, но спасла его от огня, и ночью он дополз до наших позиций. Теперь Улик и его товарищи отправились в это дрожащее пекло. Отвечал ли я за их жизнь? В тот момент я об этом не думал. Мы погружались в ад постепенно, в течение пятидесяти пяти дней, испытывая то отчаяние, то надежду, не переставая мечтать о помощи и подкреплении.
— Подожди,— сказал я Терезе.— Пойду к командованию.
— Слушаюсь! — сухо отчеканила она.
Меня не утешала мысль о том, что вот сейчас бомба может свалиться на нас и мы погибнем здесь, в этой котельной — несчастные, красивые, молодые возлюбленные, так и не успевшие замарать утехами плоти весеннюю чистоту чувства. Увы, среди этой бойни мы ни у кого не вызвали бы сочувствия, а закон больших чисел обрек бы нас на безымянность, затерянность среди множества жертв. Мной овладело дикое отвращение к такой смерти. Я уже пять лет играл в эту лотерею, но теперь вероятность полного проигрыша весьма и весьма увеличилась.
Взбешенный, я выбежал на улицу и, нырнув в самую гущу гула, свиста и грохота, шел, даже не пригибаясь, потому что из окошка могла смотреть Тереза. Впрочем, все попытки укрыться от стального дождя все равно были бессмыслицей, ведь эти пушки и минометы метили не в меня, они просто стреляли в заданный квадрат — по всему нашему району. Под прикрытием пятиэтажных домов вдоль Пулавской торопливо продвигался, направляясь, по-видимому, к Круликарне, небольшой отряд.
Невысокий парнишка с противотанковым ружьем на плече, бежавший в реденькой цепочке предпоследним, вдруг перекувырнулся и застыл на месте. Тот, что бежал сзади, в одну секунду нагнулся над ним, схватил противотанковое ружье, оттолкнул упавшего к стене и помчался дальше.
Я быстро шел вдоль улицы меж двойного ряда деревьев, не желая больше жить как заяц. Это заячье состояние с его постоянной беготней и попытками удрать было больше нестерпимо. Да я и не нашел бы при всем желании ни единой дыры, ни единого уголка, которые могли бы дать надежное укрытие от этого дождя из снарядов всевозможных форм, видов и калибров, от этой сверхсовременной техники убиения Anno Domini 1944, а потому следовало плюнуть на все и шагать напрямик, с высоко поднятой головой. Впрочем, я был зайцем вооруженным, при мне был «вальтер» калибра 7,65, подарок Густлика ко дню рождения в прошлом году, так что я мог убить врага на расстоянии полутора десятка метров, если б он пожелал настолько приблизиться ко мне. Теперь-то уж нигде не было ни души, но я по-прежнему не собирался пригибаться, хотя такого обстрела я еще до сих пор не видывал, а беготня под шрапнелью во время обороны Варшавы казалась мне теперь столь же безопасной, как прогулка по площади Св. Марка в Венеции.
За эти пять лет враги добились огромных успехов в усовершенствовании методов разрушения столиц. Когда я перебегал через маленькую площадь позади больницы сестер эльжбетанок, снова взревели «коровы» — это означало, что сейчас на нас обрушится очередная серия мин. В последнее время мы стали бояться их больше, чем авиабомб, потому что от них напрягался воздух и дома вокруг раскалывались даже от одних взрывных волн. И все же я шел дальше, ожидая взрыва. Бабахнуло через несколько секунд после рева, задрожала земля, заходил ходуном воздух, взрывная волна швырнула меня на могилу капрала Яцека с такой силой, что некоторое время я лежал с ощущением полной пустоты в голове.
Эту могилу мы выкопали возле других могил пять недель назад, когда жертв было еще немного и мы
