Записки молодого варшавянина

торчала нога в темно-синей штанине и зашнурованном полуботинке. Кабель вился вдоль сеточной ограды, а потом в тра­ве. По мере того как я приближался к боевым позициям, обстрел становился все плотнее, слышно было так­же гудение «пантер».

В исходе этого боя я не сомневался: стерев в поро­шок наши позиции в развалинах Круликарни, в.домах на Пулавской и школе на Воронича, «пантеры» пойдут дальше. Сколько домов еще осталось? Сколько еще во­семнадцатилетних мальчишек может держать в руках оружие? Переживем ли мы еще один рассвет?

Каким-то странным образом уцелел кабель, протяну­тый в нескольких метрах от дома, превращенного в гру­ду щебня. Я нырнул за кабелем в кусты и остановился у щели, выкопанной жителями виллы, чтобы прятаться от авиабомб и «коров». И тут я услышал стон. Это сто­нал вагоновожатый. Полуприсыпанный землей, он ле­жал на боку во рву, рядом со старушкой в темном пальто — ее поблекшие глаза были выпучены в пред­смертном ужасе. Здесь-то и висел конец оборванного взрывом кабеля. Я спрыгнул в ров и увяз по колено в мягкой земле. Вагоновожатый был в сознании.

— Привет, поручник,— сказал он.— Хорошо, что ты пришел. Я думал, мы уже не увидимся.

Я обеими руками сгреб с него землю, потом обхва­тил за талию и потянул что было силы. На груди его кровавым панцирем засох песок. Оттащив труп старуш­ки, я принялся вытаскивать Овцу за плечи. Видно, ему было очень больно, он побелел и стиснул челюсти. О, ему тоже было не к лицу кричать, хотя наверняка жуть как хотелось! Какую же надо было иметь волю, чтобы столько времени изображать из себя не знающих стра­ха и боли героев, о которых пишут в романах! Я стал из последних сил тянуть его. Мы оба тяжело дышали. Ког­да наконец мне удалось вытащить его из щели на траву, где-то неподалеку завыло целое стадо «коров». Я лег рядом с вагоновожатым отдохнуть и переждать воздуш­ную волну. Чтобы не помять георгин на груди, я при­крыл его рукой. Оголенные деревья навевали мысль о ноябре, хотя еще стоял сентябрь.

— Кабель,— сказал вагоновожатый.

У меня не было с собой перевязочного пакета, как в сентябре тридцать девятого, и надо было очень торо­питься, потому что из-под комбинезона вагоновожатого, несмотря на облепившую его землю, сочилась кровь. Я сполз в ров, нашел под кучкой земли второй конец кабеля, связал его плоским узлом с первым и обмотал изоляционной лентой. Стальная проволока исколола мне пальцы, и я слизал с них кровь. Затем присел во рву, включил аппарат и покрутил ручку. Я старался не смотреть на старушку. Немедленно же отозвалась Кристина, а вслед за ней сразу и капрал Кмициц.

— Рад слышать вас, дети,— сказал я.— Кристина, докладывай майору, что связь налажена. Вы где теперь, Кмициц?

— Все еще в школе на Воронича,— ответил Кми­циц.— В подвале. Да я и не могу выйти отсюда. Над нами, должно быть, уже нет ни одного этажа.

— Барнаба! — услышал я голос Терезы.— Барнаба, где ты? Может, тебе помочь?

— Мне надо отвести Овцу в госпиталь,— ответил я, отключил аппарат и вернулся к вагоновожатому.

Тот пытался встать, но сумел подняться только на четвереньки и стоял теперь на коленях, опираясь на одну руку. Я медленно поднял его, обхватил за талию, а он выпрямился, насколько смог, и мы потащились, об­ходя воронки и развалины, еле-еле передвигая ноги, то и дело спотыкаясь и останавливаясь, чтобы передохнуть.

Выбравшись на улицу, мы заковыляли по тротуару, потому что там было легче идти, хотя вагоновожатый все равно был для меня слишком тяжел, и спустя неко­торое время я запыхтел как паровоз. Кое-где между домами мелькали фигуры пригнувшихся людей в темно-серых комбинезонах, с винтовками в руках, однако я не мог морочить им голову, требуя помощи для какого-то неизвестного раненого, когда они бежали на выручку своим товарищам, погребенным под обвалившимися до­мами. И я упрямо тащил вагоновожатого сам, шаг за шагом, а он становился все тяжелее, по мере того как у него из легких или еще откуда-то вытекала кровь, и мне вдруг стало страшно, что я притащу труп, если мы оба вообще не погибнем здесь на тротуаре, неуклю­жие, незащищенные, выставленные как мишень для сна­рядов. Как тут проявлять отвагу и извечные воинские доблести, когда вокруг не поле боя, а скоростной демон­таж города с помощью всевозможных взрывчатых мате­риалов? Где тут место для романтической.смерти, воспе­той вековыми традициями? А может, надо бросить этот провод и телефонные аппараты, уже ненужные теперь, и по примеру моих ребят бежать, пока не поздно, в один из домов на Пулавской, систематично, точно бульдозе­рами, разрушаемых «пантерами»? Может, удастся перед смертью застрелить хоть одного неосторожно вылезшего откуда-нибудь врага?

Положение становилось нестерпимым. Выбиваясь из сил, движимый лишь отчаянием и страхом, я дотащил вагоновожатого до улицы Мальчевского, где виднелось полуразрушенное здание больницы сестер эльжбетанок. Несколько недель назад на крыше этого дома кто-то наивно нарисовал огромный красный крест на фоне бе­лого круга. Это позволило молодчикам из артиллерий­ских расчетов и пилотам штукас быстро засечь отчет­ливо видимую цель, по которой они и стали с охотой лупить. Да и при чем тут красный крест в этом гнезде термитов, которое должно быть сровнено с землей? По­чему должны выжить раненые, если приговор вынесен вообще всему, что существует на берегах Вислы?

Чтобы достичь больницы, нам оставалось только пе­ребраться через поросший травой участок на стыке улиц Тынецкой и Мальчевского, где земля была густо нашпи­гована могилами погибших, а теперь еще и изрыта во­ронками от бомб и снарядов. Эта открытая территория очень не нравилась мне, и, прежде чем мы вылезли на это незащищенное поле, я прислонил вагоновожатого к забору, чтобы немножко передохнуть. С юга по-прежне­му слышались стрельба и взрывы. Как долго удержится в этих руинах горсточка защитников? Что может сде­лать майор, перебрасывая от дома к дому свой резерв из пятнадцати или даже тринадцати измученных пар­ней?

— Видишь, Барнаба, вот и меня шарахнуло,— заго­ворил вдруг вагоновожатый, с усилием произнося сло­ва.— И знаешь, мне даже полегчало малость! Первый шаг сделан... Как ни говори, а раненому легче изды­хать, чем здоровому. Ты только попроси врача — пускай он мне эту хреновину даст, которую крысам сыплют, чтоб я спокойно заснул навек, не дожидаясь конца.

— Чего мелешь-то! — рявкнул я.— Тебя всего-навсе­го прострелило. И ты прекрасно из этого выкарабка­ешься.

— С меня, брат, хватит,— поморщился вагоновожа­тый.— Мне теперь уж нас... на это на все. Я сорок лет прожил, из них десять клади на войну, десять на голо­духу, а еще десять, не самых плохих, лет я проработал вагоновожатым. Хватит. Как я родился в городе Варша­ве, так вместе с ним, с этим городом, и подыхаю и даже не спрашиваю тебя, Барнаба, почему, ведь ты знаешь не больше моего.

— Нечем мне тебя утешить,— ответил я.— Может…

— Что может? — спросил вагоновожатый. Глаза его были закрыты.

— Может, тебе придаст сил сознание, что тут проис­ходит нечто великое, исключительное…

Я подхватил его, и мы двинулись напрямик через поле. Я проклинал хозяина участка за то, что он не застроил его, и ожидал самого худшего, поскольку сна­ряды неслись на нас со всех четырех сторон света и осколки так и сыпались вокруг, а мы передвигались чер­товски медленно. Вагоновожатого покидали последние силы, улетучиваясь из него, как воздух из продырявлен­ного шарика, хотя он и силился как ни в чем не бывало продолжить со мной разговор.

— Преступление я вижу, вот что! — хрипел он.— И дурость вижу, хотя и геройство тоже, потому что народ плюет на смерть и повсюду жертвует собой. А еще я несчастье вокруг вижу, развалины и костер всесожже­ния, слышу вонь тел, которые на этом костре сожгли, и смрад дерьма в каналах. Может, это все, ежели вместе взять, и есть то великое, про которое ты гово­ришь?

— Так мне кажется... черт бы все... побрал…— отвечал я, громко сопя.— Уже недале...

Я не кончил, потому что, вот уж воистину — не говори «гоп»! Что-то свистнуло, а потом бабахнуло по­зади нас, меня обдало сзади жаром, воздушная волна опрокинула нас обоих на чью-то перекопанную могилу. Мне явно везло на эти могилы в мои дни рождений! Я провел рукой по заду: на брюках дырка, на руке кровь. Ранен. Осколок в левой ягодице. Все рыцарские традиции обрекали меня на осмеяние и презрение. Как я взгляну Терезе в глаза?! Стоило мне пошевельнуться, и рана тут же отозвалась резкой болью — ведь там си­дел кусок раскаленной стали! А может, я заслужил этот позор своей скрытой трусостью и нежеланием умереть на поле боя? Подавив стон, я встал, поднял вагоново­жатого, отчего пот