комнаты, рухнула на тахту. Я немного посидел возле нее, но меня еще ждало множество встреч, так что надо было бежать дальше. Мы говорили только о делах, я приказал ей, как советовал коновал, лежать три дня в постели.
— Смотри, буду проверять ежедневно! — предупредил я.— Я не позволю тебе лишаться здоровья из- за…
Я не докончил фразы. Она молча посмотрела на меня, и я почувствовал, что благодаря этому чертову самаритянству очень выигрываю в ее глазах. Это был жалкий способ завоевания женщины, требующий невероятной терпеливости, самоотречения, подавления в себе естественных рефлексов, против чего бунтовала вся моя натура. К несчастью, я втюрился в Терезу по уши. Меня вдруг охватила злость.
— Спасибо тебе, Юрек,— сказала она, кладя свою руку на мою.
— Хуже нет связываться с девицами, у которых есть принципы! — проворчал я со злостью.— Обязательно вляпаешься в какую-нибудь идиотскую историю!
И, спустив таким образом с небес благородную драму Терезы, я с достоинством удалился. На следующий день я принес ей цветы, купленные на взятку, которую получил в парфюмерном магазине.
Несколько месяцев потребовалось Терезе, чтобы оправиться от перенесенного потрясения. А за это время произошли самые разные события, гестапо же, можно сказать, уже припирало нас к стенке. В апреле мне пришлось окончательно сбежать из дому и расстаться с финотделом. Меня предупредили о провале в последнюю минуту, и я ночевал по соседству с собственным домом, а гестапо в это время крушило там мебель и вытряхивало из мешочков крупу. Однако табурет с документами уцелел, как уцелели и ночник с радиоприемником, и бабушка, сидевшая в своем кресле гордая, исполненная презрения.
Я увидел ее в том же кресле, но лишь в 1946 году. Она была серьезно больна. «Вот и ты, внучек! — сказала бабушка, увидев меня после двух лет разлуки.— И как это тебя не застрелили?» — «Но ведь и вы, бабушка, пережили все это!» — ответил я. «Тьфу! — поморщилась она.— Стоило выживать, чтобы умереть от этих теперешних волнений! Да знаешь ли ты, сколько стоит нынче курица? Сто пятьдесят злотых!»
Гестапо забрало из альбома мою фотографию и показывало ее арестованным на Аллее Шуха, а на двери моей комнаты налепило бумажку с печатью: «Reichsministerium des Inners».
Пришлось немедленно сменить шкуру. Еще несколько месяцев назад я расстарался и достал себе целый комплект настоящих документов на другую фамилию. Процедура эта требовала времени: через доверенных лиц я получил в Черняковском приходе метрику на имя Збигнева Кравчинского. Этот Кравчинский был старше меня на год и погиб в сентябре тридцать девятого, а может быть, и жил где- нибудь вдали от Польши. С помощью наших людей в городском управлении я прописал этого Кравчинского (конечно, дата тоже была проставлена прошлогодняя) у моей далекой родственницы на Грохове, после чего, хоть и с некоторой дрожью в коленках, лично отнес в паспортное бюро его метрику, справку о прописке и заверенные фотографии. Спустя месяц я без всяких хлопот получил кеннкарту — фальшивую, ибо на имя Кравчинского, но настоящую, ибо выданную немцами. С помощью отца я раздобыл документы о том, что работаю монтером в фирме электроуслуг. Так что в течение некоторого времени у меня были два комплекта совершенно легальных, неоспоримо подлинных документов: один — на имя Ежи Бялецкого, другой — на Збигнева Кравчинского. И когда за Ежи Бялецким пришло гестапо, я на следующий же день, уничтожив его документы, влез в шкуру Кравчинского и поселился у своей родственницы, некой пожилой незамужней дамы, которая была в восторге от того, что в ее бедной событиями жизни появился молодой мужчина.
В то время мы копили оружие и боеприпасы, готовясь к последней схватке за свободу. Гестапо вскоре вынуждено было заняться собственными делами: его сотрудники теперь усиленно ломали голову, как бы, не прослыв дезертирами, смыться до прихода фронта, потому что польская земля уже горела у них под ногами, а мысль о Красной Армии лишала сна. В июле, перед самым покушением на Гитлера, вернулся домой отец Терезы, живые мощи, одно воспоминание о здоровом и веселом человеке. Господин Ульманн сдержал слово. К сожалению, я не смог даже поблагодарить его: за несколько месяцев до того его перевели на Восточный фронт, потому что от фронта уже не освобождали никакие связи. «Проваливаюсь во тьму»,— сказал он, уезжая, отцу. Оттуда он уже не вернулся.
Я не раз задумывался, почему погибают всегда честные люди, а негодяи, как правило, выходят из всех передряг целехонькими. И не только во время войны, а в любой критический период истории. Самый большой моральный капитал человечество накопило среди преследуемых и погибших, и, пожалуй, особенно это касается истории нашего народа. Отец Терезы не хотел говорить об Освенциме, пока немцы были в Варшаве, он уже достаточно настрадался. «Дай боже, дети, чтобы вам не пришлось увидеть ад при жизни»,— только и сказал он. Он почти все время молчал, много дремал, почти ничего не ел, а руки у него беспрерывно дрожали. Его возвращение не было радостным. Но вскоре в городе вспыхнуло восстание, и кончилось время, когда можно было проливать слезы над чьей бы то ни было судьбой.
Однако вернусь к своему дню рождения. Итак, я стоял, держа в объятиях Терезу, которая поздравила меня и поцеловала в щеку. Щелкнули опавшие клапаны, и ей пришлось отойти к коммутатору — снова поступали сообщения о танках. Было уже шесть утра, и Тереза передала дежурство Кристине, маленькой девушке со светлыми волосами. Это была та самая Кристина, возлюбленная Альбина, делавшего наши укаэвки. Она пришла к Терезе через несколько месяцев после расстрела Альбина и попросила принять ее в организацию, чтобы, как она выразилась, «искупить вину за его смерть». Когда-то для этого шли в монастырь, теперь она пришла к нам.
Пользуясь тишиной, дежурные принесли в подвал завтрак. Как всегда, он состоял из куска хлеба, искусственного чая и искусственного меда: фабрику, выпускавшую этот мед, мы захватили, овладев районом. От сладкого у меня тут же заныли зубы, в которых были дырки, и несколько минут я страдал от ужасной боли. Ребята подходили за завтраком, быстро съедали его, кляня мед, и сразу же отваливали спать, потому что ночью мотались на линии. Никаких особых приказов я не отдавал, да и о чем? Ведь сейчас, в 6.30, линии связи действовали только между командованием и отрядами, засевшими в полуразрушенных домах по улицам Пулавской, Воронича, Аллее Независимости и Шустера. Не готовилось ли случайно наступление танков на Круликарню? Эта Круликарня была для меня неким символом: точно пряжка, она соединяла в моем сознании начало и конец войны. Мы здесь воевали за несколько улиц от собственного дома. Наверное, солдаты великих держав, которых забрасывали на далекие фронты за не сколько тысяч километров от родины, позавидовали бы нам: мы дрались с комфортом, не зная никаких эшелонов, погрузок-разгрузок или форсированных маршей. Можно было пешком дойти от дома до поля боя и остаться там навеки.
Я вышел в сад покурить. Вилла, в подвале которой мы укрывались, еще держалась, хотя стены ее от постоянных сотрясений покрылись трещинами и казалось, достаточно было просто пинка, чтобы она рухнула и погребла нас под собой в подвале. Подумать только, что еще месяц назад мы танцевали здесь в гостиной, освещенной люстрой, и я прижимал к себе Терезу под звуки «Теа for two» из хозяйской коллекции пластинок, что мы блаженствовали, пользуясь роскошной ванной, и рассматривали с ребятами японский порнографический альбом, оказавшийся среди позолоченных томов шедевров литературы!
Ныне перед калиткой торчал скелет сожженного польского «фиата-508», реквизированного нами для нужд связи, и изрешеченная осколками будка часового, которого я давно оттуда убрал. Часовой, впрочем, с самого начала был вооружен винтовкой без затвора, правда, это не имело значения: после четырех лет жизни в подполье нам хотелось создать настоящую военную обстановку. А в случае чего часовой должен был хрястнуть подозрительного прикладом по башке. На деревьях вокруг из-за постоянных взрывов не осталось почти ни одного листика. Покончив с завтраком, в сад вышел вагоновожатый, сержант Овца, комендант центра связи. В частных разговорах мы были с ним на «ты». Он натянул глубоко на лоб свой темно-синий форменный берет с белым орлом и значком «V», что равно могло означать как его сержантское звание, так и «Victoria», то есть «Победа».
— Тереза нынче про твой день рождения напомнила,— сказал он.— Сам знаешь, Юрек, я тебе всегда самого лучшего желаю, но кричать «ура» не буду, не могу, мы за эти пять лет так наорались, дальше некуда. Помнишь, когда на углу Виленской и Тарговой мы с покойным слесарем пили за твое здоровье, нас вовсю лупили по заднице и немцы побеждали. Нынче, спустя пять-то лет, нас опять по заднице лупцуют вовсю, но и немцам тоже достается, и к тому же у нас на глазах.
Мы накурились с ним до остервенения, обсуждая всю безнадежность нашего политического и стратегического положения, ничтожные шансы на помощь, намерения стратегов, а также пагубность
