Записки молодого варшавянина

Выйдя на Свентокшискую, он поплелся по направле­нию к Жолибожу. Его сильно качало из стороны в сто­рону, иногда он присаживался у стены, но потом все равно подымался и с пьяным упорством продолжал ковылять по темному и опустелому городу, тем более, что, по его собственному признанию, такие вещи ему уже не раз удавались и он всегда без всяких приключений до­бирался до дому. Однако на этот раз он выпил слишком много водки и двигался очень медленно: до площади Инвалидов он доплелся только к двум часам ночи. Там его заметил жандармский патруль. Немцы, как обычно, крикнули издали: «Хальт!», «Хальт!», но Витольд, кото­рый упорно воевал с сопротивляющимся пространством, вообще этого не услышал, а если и услышал, то как бывает с пьяным, не принял к сведению. Для жандар­мов этого было достаточно — один из них немедленно выстрелил в едва передвигавшего ноги Витольда, тот сразу же упал и погрузился в небытие. Жандармы пере­шли через дорогу, нагнулись над мертвым и согласно предписанию вынули у него из кармана бумажник и документы, чтобы передать их польской полиции, ко­торая подбирала на улицах трупы и составляла акты о смерти, потом пнули труп ногой и удалились во тьму.

Спустя час Витольд очнулся от холода и неудобства, так как лежал на мокром тротуаре, с огромным усилием встал и с еще большим усилием побрел домой, слегка хромая из-за боли в пятке. Дома он плюхнулся на топ­чан и уснул, не сняв носка с болевшей ноги, потому что тот прилип и не хотел сниматься. На следующий день, проснувшись в состоянии жесточайшего похмелья, он обнаружил, что у него на пятке не хватает кусочка ко­жи, а в ботинке появились две дырки. Ужас его увели­чился еще больше, когда оказалось, что у него нет ни документов, ни бумажника. Вывод можно было сделать только один: он стал жертвой нападения вооруженных грабителей. Увы, напрасно пытался он выудить из соб­ственной памяти хоть какое-нибудь воспоминание об этой ночи бурного пьянства.

Лишь два дня спустя, возвратись с работы, он уви­дел на замочной скважине сургучную печать жилищно­го управления. Тут же прибежал взволнованный дворник: несколько часов назад полиция сообщила ему, что Витольд застрелен жандармами на площади Инвалидов и, хоть труп найти не удалось, что при нынешнем беспо­рядке иногда случается, в полиции уже составлен акт о его смерти, а квартира передана в распоряжение жи­лищного управления, где стоят на очереди граждане, получающие квартиры за взятку. Дворник не сказал по­лицейским,  что Витольд жив, и присутствовал как понятой при описи вещей, оставшихся после «умершего».

Те­перь он советовал Витольду как можно скорее исчезнуть отсюда, потому что жандармы охотно застрелят его еще раз — согласно составленному акту о смерти. «Они жуть до чего во всем орднунг любят,— добавил дворник,— Раз есть бумажка о смерти, значит, нечего данному чедовеку жить, никакого у него нету законного права».

Витольд в дискуссию не вдавался, а вскочил в трамвай и был таков. После этого он скитался, ночуя у знакомых собутыльников, и, конечно, боялся показаться в своей фирме. Он вдруг стал нежелательным гостем, потому что поклялся до конца войны не брать водки в рот.

Встретившись со мной, он попросил свести его с под­польной организацией, ибо, по его словам, навсегда по­рвал с прежней, подлой, заблеванной жизнью и хочет в меру своих сил послужить Родине. Это ранение в пят­ку было для него последним предупреждением — уж если ему суждено погибнуть, пусть погибнет не как омерзи­тельный алкоголик, а как солдат на поле боя. Он просил также добыть для него какие-нибудь документы. К мо­ему великому изумлению, он действительно сдержал слово, и я никогда больше не видел его пьяным. Более того, он постоянно был готов принять участие в самых рискованных операциях. Неустанное напряжение и опасность, как видно, компенсировали ему отсутствие спиртного. В дни восстания он охотнее всего бывал на линии связи, часто принимал участие в вылазках и ата­ках. И сейчас он смотрел на меня с улыбкой, развеселившись от моего неожиданного сообщения о предстоя­щей свадьбе.|

— Мы пережили тяжелый день,— сказал он,— Нам полагается свадьба.

Старый комбинезон, который был на нем, подчеркивал его полноватую фигуру и коротковатые ножки больше, чем гражданская одежда. Он по-прежнему носил черные усики.

— Буду вашим чашником,— сообщил он. — Cтpacть как люблю распоряжаться на свадьбах. Если б я знал, что сегодня венчают, может и я бы…

Мы оба посмотрели в сторону коммутатора, где Иоанна подслушивала разговоры. Витольд ухаживал за ней осторожно, несмело, словно боялся показаться смешным. Этой восемнадцатилетней девушке он, наверное, казался почтенным тридцатидвухлетним стариком, но был в ее глазах и героем, который не ведает стра­ха. Я подошел к Терезе, она делала перевязку броне­бойщику Гервазию, разорвав для этого на полосы про­стыню.

— Может, выживу, а, пан поручник? — спросил ране­ный, блеснув из-под бинта единственным глазом.

— Ну уж насчет этого я абсолютно спокоен,— отве­тил я как можно увереннее.

— У тебя есть какая-нибудь еда? — спросил я шепо­том у Терезы.— Надо устроить свадьбу.

Она с иронией взглянула на меня. Мы пошли в ма­ленькую комнатку в конце подвала, где Тереза хранила под ящиками свои сокровища.

— Бутылка водки, бутылка коньяку «Хенесси», бу­тылка токая и коробочка сардин,— перечислила она.— Это все.

Взяв бутылку коньяку, я отлил из нее немножко в аптечный пузырек.

— Иду в больницу,— сказал я.— Потом я твой.

— Только не жди ничего особенного,— улыбнулась Тереза.

Оказалось, что даже в такой ситуации свадьба луч­шее лекарство для женщины: Тереза избавилась от на­пряжения, к ней вернулось хорошее настроение, и она была явно не прочь пофлиртовать и пококетничать. Мо­жет, она даже решила не умирать под гусеницами тан­ка? У нее теперь был муж, которого надо было обиха­живать и защищать.

— Готовь свадьбу,— распорядился я.— Все, кто жив, имеют право принять в ней участие. Ставь на стол все, что у нас осталось. В общем — пир горой!

— А завтра? — спросила она.

— Нет никакого завтра, — ответил я. Тереза вопро­сительно смотрела на меня. Конечно, она искала на мо­ем лице выражение любви. Мы были сейчас одни, и я мог прижать ее к себе. Теперь нас уже ничто не разде­ляло.

— Я уже пять лет люблю тебя, Тереза,— прошептал я.— И ты прекрасно об этом знаешь.

Я поцеловал ее. Это был наш первый настоящий лю­бовный поцелуй, и я постарался вложить в него все свое чувство, но оно было слишком большим и не могло уместиться в нем. Тереза почувствовала это и благодар­но прижалась ко мне.

— Боже мой,— прошептала она.— Кажется, я счаст­лива.

Я сунул в карман пузырек с коньяком и пошел к вагоновожатому. Тот, лежа на своем матрасе, внима­ тельно следил за всем, что происходило в подвале, и даже отдавал ребятам приказы.

— Я вижу, ты уже почти здоров, Юзек, — сказал я.

— Просто я про обязанности вспомнил,— ответил он.— Ведь моя жена с детьми у брата в Воломине. В Варшаве, ежели кто хочет выжить, в обязательном порядке должен иметь родню где-нибудь под Варшавой, чтоб в случае чего было где спрятаться.

— Хочешь капельку коньяку?

— Хочу,— ответил он.

Я приложил к его губам пузырек, он отпил поло­вину.

— За твое здоровье,— сказал он.— Ровно пять лет назад мы с покойным слесарем за твое здоровье выпи­вали. Ты, Юрек, через каждые пять лет в день рожде­ния к смерти готовишься. Который из нас теперь живой останется?

— Видно будет.

— Мы же тогда на целых пять лет моложе были,— вздохнул он.— Война-то начиналась только, и, хотя на­ша Варшава вся горела, все же еще много в нас надеж­ды было. А теперь вот конец войны, и Варшава обратно вся горит, но надежда уходит из нас, как тепло из по­койника. Видать, измучили нас эти пять лет.

— Давай-ка я тебя отведу обратно в больницу,— сказал я.— Завтра на нас сюда могут атакой пойти. Я бы не хотел тебя тут оставлять. Ты же знаешь, что они делают с ранеными.