Записки молодого варшавянина

тоже не жалею. Думаю, что мои связи в автомобильном деле тебе не пригодятся, потому что, как мне кажется, ты еще долгое время бу­дешь ходить пешком. У тебя впереди лет сорок жизни, раны, обретенные в дни восстания, заживут (я имею в виду не зад, а душевные раны), только не стань серед­нячком, потому что от этого в человеке умирает душа, а живи в меру весело, веруя в добрые, по сути, наклон­ности людей. Я не могу навязывать тебе нравственных принципов, поэтому просто целую тебя и прощаюсь с тобой. Это письмо я пишу только на случай, если мы уже не увидимся. Хочу, чтобы ты знал: я думаю о тебе».

Через два года после войны Ядя вышла замуж за владельца авторемонтной мастерской, что, конечно, са­мо по себе было достаточно красноречиво, и родила дво­их детей. Но тем, кто хотел ее слушать, она часто рас­сказывала, что мой отец был великим человеком и после его смерти жизнь кажется ей не более чем терпимой. Это приводило в ярость ее нового мужа, но он помалкивал, не желая потерять ее.

Из больницы я вернулся в наш подвал уже после восьми вечера. Коммутатор дрожал от разговоров: определялись потери и разыскивались пропавшие. Ночь приносила облегчение и позволяла фантазировать, во­преки действительности оживали надежды. Ведь совсем без надежды эту ночь нельзя было бы пережить, и лишь утру суждено было перечеркнуть все наши мечты. Стол в гостиной, как мы называли подвальчик побольше, уже был накрыт для свадебного пира. Посреди него красовались последняя коробочка сардин и три бутылки из запасов владельцев виллы, которые покинули дом еще в августе. Буханку хлеба нарезали тонкими ломтиками, рядом алел салат из помидоров. Это были деликатесы, давно позабытые в центре города — Мокотов уже несколько недель называли районом излишества, спокойствия, помидоров и вообще обжорства. Витольд держался тор­жественно, как и положено церемониймейстеру. Вагоно­вожатого и бронебойщика Гервазия пододвинули вместе, с матрасами поближе к столу. Помимо наших девушек, за стол должны были сесть еще четверо линейщиков вместе с их командиром, капралом Гжмотом. Это был сын токаря, проворный, как макака. Выросший на окра­ине, он, наверное, учился ходить не по земле, а сразу же стал лазить по чердакам и голубятням. Гжмот приносил нам огромную пользу: выстрелов он вообще не боялся, а обрывы устранял молниеносно.

Я встал рядом с улыбающейся и торжественной Те­резой. Только я и знал, что под этой улыбкой кроется дрожь и тревога. Витольд указал нам наши почетные места в центре стола на стульях в стиле «ампир», прине­сенных из бывшего салона и поставленных у стены. Капрал Гжмот пододвинулся к нам вместе со стулом и осторожно вынул из сумки фарфоровую вазу. Это был настоящий розентальский фарфор: белый, с цветами пастельных тонов.

— Для новой квартиры,— сказал Гжмот. Я пожал ему руку. Он нравился мне еще и за его неизменное чувство юмора.— Вы не подумайте, что это воровство какое-нибудь,— добавил он. — Она сама на меня упала, когда «коровы» в пух и прах разносили чью-то квартиру. Пусть переживет восстание вместе с вами.

Мы поставили вазу на стол и налили в нее воды, а Витольд опустил в нее стебель моего желтого георгина. Бася внесла дымящийся котелок с настоящей картош­кой. Витольд разлил токай по хрустальным бокалам и по­требовал тишины. Все тут же умолкли, и я удивился, что даже на улице почти не слышно выстрелов. Золотистая жидкость подрагивала в бокалах, преломляя свет кар­бидной лампы.

— Я рад, дорогой Юрек и дорогая Тереза, что до­ждался вашего законного брака,— сказал Витольд.— Много воды утекло, Юрек, с того времени, когда мы с тобой лениво попивали водочку в Зегже, и много кро­ ви пролилось. Но мы тем не менее живы, и в этом факте заключены, я бы сказал, неограниченные возможности на будущее. Если можно дать вам совет, то будьте счаст­ливы друг с другом, ибо, как известно, каждая минута счастья — неожиданный и редкий дар судьбы, а потому нельзя терять зря ни секунды! И этот бокал с благород­ным венгерским вином, которое по странной прихоти небес сохранилось для нынешней прекрасной надоб­ности, я подымаю за здоровье молодой пары и нашего командира, который отмечает сегодня также и день своего рождения! Желаю вам одних лишь радостей в независимой Польше! Аминь! Да здравствуют молодые!

Последнюю фразу он уже крикнул, а ребята повска­кали с мест и троекратно прокричали юношескими дис­кантами: «Нех жие! Hex жие! Hex жие!» Я поцеловал Терезу, как полагалось, и все набросились на картошку. Пир без искусственного меда был настоящей роскошью. Сидевшая напротив меня Кристина едва коснулась гу­бами рюмки. Видно было, что слезы снова душат ее, тем более что она еще утром считала себя самой несчастной в нашем общем несчастье. Чтобы прервать ее муки, я сказал:

— Смени у коммутатора Иоанну, Кристиночка, пусть и она выпьет за наше здоровье.

Кристина вскочила из-за стола и выбежала. Минуту спустя вошла Иоанна. Она так и сияла, улыбаясь во весь рот. Витольд, возбужденный выпитым вином, по которому, как видно, стосковался уже его организм, яв­но горел желанием поухаживать за ней. Он налил Иоанне остатки токая, чокнулся с ней и уставился блестящими  глазами на  ее  хорошенькую  мордочку. Иоанна не жалела ему улыбок. Начинался флирт без будущего. Витольд погибнет через два дня, когда, вы­бравшись из канала, побежит к Висле в том месте, ко­торое теперь называется Черняковская плита. А пока они улыбались друг другу и обольщали один другого — он как индюк, она как лань, я же радовался всей этой беззаботной   паузе,   а   скорее — внезапному   возврату нормальных человеческих проявлений в изуродованной жизни обреченного на уничтожение города.

Я взглянул на Терезу. Она слушала Гжмота, расска­зывавшего о своих проделках в 1942 году, когда, обмо­тавшись колбасами и салом, он пробирался по каналам в голодавшее гетто. Это давало ему возможность содер­жать мать и младшего брата. Мне была неприятна его похвальба, и я дотронулся под столом до руки Терезы. Тереза сразу же обернулась и, улыбнувшись, взглянула мне в глаза. Во взгляде ее было отчаяние.

Я сжал ее руку. И хотя мне полагалось бы сейчас шутить, я не мог выдавить из себя ни слова. Недолгое и, в общем-то, искусственное веселье за столом уже нача­ло угасать. Ребята выпили по рюмке водки, и было вид­но, что ими овладевает дремота.

— А может, потанцуем? — попытался спасти поло­жение Витольд, который не спускал с Иоанны горящих глаз.— Что это за свадьба без танцев!

— Мы не будем танцевать на развалинах,— резко сказал я. — Пошли-ка, братцы, спать, пока нам позво­ляют.

Все, кроме раненых, встали, и на этом свадьба за­кончилась. Теперь было слышно, как кричит Кристина: «Целинка» не отвечает!» Двое ребят выбежали в темно­ту. Это была одна из последних попыток исправить ли­нию, так как на следующий день телефонная связь окончательно перестала существовать. Вынуждены бы­ли умолкнуть и УКВ, да и связным стало недалеко до­бираться: наши островки защиты находились друг от друга на расстоянии двухсот метров.

Я подошел к коммутатору узнать, какова ситуация, а скорее для того, чтобы оттянуть деликатный момент. Я не хотел сегодня спать в этом подвале. В течение последних недель мы с Витольдом неоднократно пыта­лись переночевать на втором или хотя бы на первом этаже, где находилась бывшая гостиная с полувырванными оконными рамами, но нас изгоняли оттуда дежур­ные артиллеристы, которые били вслепую, просто в за­данный квадрат. Дом дрожал, осыпалась уцелевшая штукатурка, и почти всегда, проиграв борьбу со стра­хом, часика через два мы возвращались в подвал в об­манчивой надежде найти укрытие.

— Давай переночуем наверху? — предложил я Терезе.

Она серьезно посмотрела на меня, должно быть, она готовилась к этой ночи как к неизбежному ритуалу. В этот момент мы были далеки от каких бы то ни было эротических влечений друг к другу, потому что этого, наверное, и не могло быть в такой обстановке. И все же надо было соблюсти все формальности до кон­ца. Теперь-то над этим можно было бы и посмеяться, но тогда наша первая брачная ночь казалась мне актом серьезным, который следует выполнить с почтением и сосредоточенностью, как и все, что делаешь в свой, быть может, последний час.

Я постоял с минуту возле обоих раненых. Вагоново­жатый лежал сейчас тихо, с закрытыми глазами. Он еще разговаривал во время свадебного пира и даже по­шутил насчет того, что, мол, дети, зачатые под взрывы мин и гул артиллерийской стрельбы, вырастут крепкими мужиками и уж их-то не испугаешь никаким разруше­нием Варшавы. Сейчас он спал, потому что не открыл глаз, когда я подошел к нему. Девушки поставили возле него кастрюльку с кипяченой водой — это было все, что они могли для него сделать. Я прикоснулся к его руке: пульс у него был частым и слабым.

— Гжмот! — позвал я.— Сажайте-ка сержанта Овцу на велосипед и везите в больницу!