Записки молодого варшавянина

— То же, что и со здоровыми,— ответил он.— В боль­нице до невозможности воняет. А тут я хоть на свадьбу твою погляжу.

— Ладно,— согласился я и пошел долить в пузырек коньяку.

Снаряды падали лишь изредка, и я добрался до больницы без препятствий. Было семь часов вечера. В подвале больницы жизнь шла своим чередом. Это был седьмой круг ада. С трудом пробравшись по запру­ женному коридору, я нашел комнатушку, где в углу ле­жал отец. Здесь горела лишь одна свеча, и вокруг был полумрак. На матрасе, где умерла девушка с обуглен­ными ногами, теперь лежал паренек с перевязанной го­ловой. Ядя сидела все так же выпрямившись, как дама с чашкой чая на приеме.

— Я принес тебе коньяку, папа,— тихо сказал я.

Отец открыл глаза и слабо улыбнулся.

— Дай Яде,— с усилием произнес он.— Она напоит меня.

— Нельзя! — рявкнула Ядя.— Алкоголь — это смерть!

— Еще никто не умер от капли коньяку,— серьезно возразил отец.— Наоборот, большинство отправляется в последнее путешествие, позабыв выпить на дорогу. Дай мне хлебнуть, Ядя, а то мой сын не может наклоняться.

Я протянул Яде пузырек, она вздохнула и приложи­ла его ко рту отца.

— О-о-о! — Отец даже причмокнул.— Французский коньяк! Постой-ка, да ведь сегодня у тебя день рожде­ния, а? Я совсем позабыл о нем из-за этого грохота! Поздравляю, сынок!

— Спасибо, папа,— все так же тихо сказал я.

— Сорбонна откладывается с года на год, но кто знает, не будешь ли ты в следующий день рождения…

— Лучше не будем строить планов, а то снова сгла­зим,— прервал я его.

Состояние отца показалось мне хуже, чем днем: он теперь неподвижно лежал на спине, не поднимая головы.

— Не смотри на меня с таким ужасом,— сказал он.— Сердечная болезнь угнетает, и иногда я лежу без движения, потому что боюсь пошевелиться. Что слышно снаружи?

— Уже спокойно. Немцы захватили Круликарню, но мы ночью должны отбить ее.

— С Круликарни начинается поражение. Нам здесь было слишком хорошо.

— Что это значит — слишком хорошо?

— А то, что мы разгуливали по улицам, играли в военных, кушали помидорчики, вокруг светило солнышко, и только издалека доносились выстрелы. Рай на зем­ле, семь недель свободы. Это очень много, сынок. Те­перь придется платить.

— Слишком дорого.

— Иногда за один час платят жизнью.

— Не вижу, за что это я должен платить.

— А священная любовь к дорогой отчизне? — спро­сил отец.

Я осторожно сел на край матраса. Мой зад снова отозвался резкой болью, потому что я слишком сильно согнул ноги. Мне хотелось плакать.

— Ты родился в независимой Польше,— сказал отец. — И бунтуешь против неволи. Я же воспитан в условиях национального поражения и не вижу ничего странного в том, что над нами чинят расправу. Ужасает меня только эта техника. Во времена моей молодости никому бы даже в голову не пришло, что миллионный город можно смести с лица земли. Это и есть новый, современный элемент истории нашего мученичества. Зверство тоже пользуется достижениями прогресса.

— Но я ненавижу мученичество! Я хочу побеждать!

— Как же ты можешь побеждать, если проти­вопоставляешь технике двадцатого века скудное по­ встанческое вооружение, каким пользовались еще в де­вятнадцатом веке? — возразил отец.— Идут новые вре­мена, сынок. Все, что нам сейчас остается, — не дать миру забыть о нашем огромном жертвенном костре. Это будет зачтено.

— Спасибо за утешение! Все это мне очень поможет, когда я буду грызть землю!

— Не успели тебя стукнуть по заднице, как ты уже впал в истерику,— рассердился отец.— Подозреваю, что этим ты и отделаешься.

— Каким образом? А может, сбросить мундир, вый­ти к ним с поднятыми руками, заявить, что я граждан­ский, и тогда меня, может быть, не застрелят?

— В порядочном обществе о таких вещах вообще не говорят вслух,— брезгливо поморщился отец.— Восстав­шим придется сдаться. Может быть, завтра, может быть, через три дня.

— Чтобы нас всех расстреляли?

— Теперь немцы этого уже не сделают. Они знают, что вот-вот начнется наступление на Берлин. Они побо­ятся истребить вас полностью.

— Нас? А ты?

— Не думаю, чтобы я перенес какое бы то ни было передвижение.   

— Теперь ты впадаешь в истерику!

— Ясно! — вмешалась вдруг Ядя.— Все мужчины так. Чуть что у него заболит, он уже стонет и умирает! У меня тоже терпение уже лопается! Завтра я тебя за­бираю из этой больницы! Все! Хватит! Мы уходим из Варшавы!

— А танки расступятся перед нами, — в тон ей доба­вил отец.

— Ты сам этого хотел, Станислав! — воскликнула Ядя, и отец сразу стал серьезным.

— Извини меня, Ядя,— он взял ее за руку. — Ты изумительная женщина! Я благодарю судьбу за то, что она дала мне тебя в жены. Право, я не заслужил этого!

— Мы с Терезой сегодня обвенчались,— выдавил я из себя наконец. Они с изумлением уставились на меня.

— Понятно,— улыбнулся наконец отец.— Эта де­вушка мне сразу понравилась. Поцелуй ее от меня. Ядя, дай им одну штуку.

Ядя полезла под юбку, покопалась там и вытащила большую золотую двадцатидолларовую монету.

— Наш свадебный подарок,— пояснил отец.— Бери. У нас осталось еще несколько штук, которые мы прячем в интимных местах. Это будет ваш капитал для заклад­ки дома на развалинах Варшавы. Новую жизнь всегда лучше начинать, имея золото, чем не имея его. Ядя, дай еще капельку коньяку. Эта жидкость удивительно хоро­шо действует на меня.

Отец снова отхлебнул из пузырька и облизал губы, потом поднялся на локте.   

— Еще несколько глотков, и я встану! И даже пойду в контратаку! — сказал он.— До свидания, сынок. Неиз­вестно, увидимся ли мы еще. Если сумеешь, спаси свою шкуру и шкуру своей супруги. Разумеется, не ценой чести и долга. Привет.

Я пожал отцу руку, поцеловал грязноватую кисть Ядиной руки, медленно поднялся и пошел, обходя ле­жавших повсюду раненых. Я торопился уйти, чтобы отец с Ядей не заметили моих слез. Опасность и пора­жение сделали меня чувствительным и склонным к вол­нениям. Отца я уже больше не увидел: назавтра Ядя вытащила его из больницы за час до атаки «тигров», а днем позже вынесла его, взвалив на спину, из их вил­лы на Мокотове. Немцы выпускали там из города остат­ки гражданского населения после того, как повстанцы ушли через канализационные каналы. Наняв затем телегу, она довезла отца до Милянувка, где он умер от сердечного приступа два  месяца спустя,  26 ноября 1944 года. Смерть его была мгновенной, и он совсем не мучился, а накануне еще играл в карты и пил коньяк. Ядю я встретил лишь через год, когда вернулся из пле­на. Она передала мне последнее письмо отца. «Дорогой сын,— писал он.— Я был не лучшим из отцов, но ты, надеюсь, сохранишь обо мне не самую плохую память, ибо я ведь искренне полюбил тебя. Я не оплакиваю своей жизни, потому что она принесла мне много ра­дости, впечатлений и даже любви и страданий. Я, одна­ко, понимаю, что она ни для кого не может быть мо­ ральным образцом. Не знаю, дождусь ли я падения Берлина и твоего возвращения из плена. Во всяком слу­чае, я уйду с сожалением, что не буду свидетелем новых времен, но и с сознанием того, что мои времена окончи­лись. Если сможешь, позаботься о Яде, не бросай ее, пока она снова не выйдет замуж, и честно поделись с ней наследством, то есть развалинами виллы на Мокотове, если в новые времена они будут хоть чего-то сто­ить. Ничего другого у меня нет, ведь деньги у меня ни­когда не держались, о чем я