Записки молодого варшавянина

при­шло в голову?

— Наконец-то я поступил как мужчина. А то между нами никогда ничего не произошло бы, не прими я вот так, с бухты-барахты, решения. А теперь все. Отступление отрезано.

Тереза перестала смеяться, засунула руку под мой локоть и, сменив шаг, пошла со мной в ногу, как бы давая понять, что приняла наши новые отношения.

— Отступать вообще некуда,— сказала она,— Хоро­шо, что все так сложилось…

Я прижал ее локоть и поцеловал в щеку. Во мне не было страсти, я был полон одной только нежности. Тор­жество в подвале Земовита сейчас казалось мне сном, чем-то нереальным, плодом возбужденной фантазии. Действительной зато была эта девушка, которая шла рядом со мной среди догоравших домов, чьих-то голосов во тьме, топота шагов, миганья фонариков, душной пы­ли и зловонной гари.  Пропустив ее вперед, я медленно сошел по ступень­кам в наш подвал: после прогулки пешком мой зад сно­ва разрывался от боли. Внизу оказалось более десятка человек: вернулись линейщики, пришли телефонисты со станции. Все они чистили оружие или хлебали суп, до­ставленный нам после наступления темноты.

К. счастью, «пантеры» дивизии «Герман Геринг» боялись охотиться по ночам. При виде меня все замолчали, словно ожида­ли, что я скажу что-то важное. Мне нечего было сказать им, поэтому я спросил:

— Все линии действуют?

— Все,— ответил со своего матраса вагоновожатый. Он полулежал на каких-то толстых одеялах и выглядел гораздо лучше, чем несколько часов назад.

 — Готовится контратака на Круликарню,— тихо до­ложила Иоанна.— Ночью в штабе будет совещание.

— Готовится контратака на Круликарню! — громко повторил я, чтобы все услышали. Любое известие о на­шем наступлении поднимало в них дух, даже если все, что о нем говорилось, было лишь мечтой. Майор пере­бросит на Пулавскую еще несколько десятков ребят, оголив при этом другие участки, и все эти сто или двести человек ворвутся в парк Круликарни, где их за­ставит залечь шквальный пулеметный огонь. Тогда они бросят гранаты и чуть-чуть постреляют в невидимого врага, многие из них погибнут, кого-то вытащат на себе товарищи, после чего быстро восстановится тишина. А сейчас мне надо было делать вид, что сегодняшний вечер точно такой же, как и те шестьдесят предыдущих вечеров, какие мы уже пережили.

 — Передали «С дымом пожаров»,— сказал Витольд, мой заместитель. После целого дня беготни он всегда являлся на ночь домой.

— А ты ожидал чего-то другого? Этот хорал больше всего и подходит к нашему положению. Что нового?

— Две укаэвки завалило в развалинах, — доложил он.— Да от них все равно уже мало радости.  Зато я немножко пострелял по движущейся цели!

— Витольд! — торжественно, сказал я.— Сообщаю тебе, что я только что женился на Терезе.

— Конечно. Это следовало узаконить.

— Что следовало узаконить? — Вашу связь.

— У нас не было никакой связи. Мы держимся ста­ромодного принципа: «все после свадьбы».

Витольд расхохотался.

— Да ведь все же знают, что вы с Терезой уже много лет любите друг друга! — сказал он. — Мне очень жаль, что я не был приглашен на это бракосочетание.

— Просто подвернулась исключительная оказия,— пояснил я.— Но вечером состоится свадьба.

— Свадьба? — засмеялся Витсльд.

— Свадьба! — подтвердил я.— Присутствие обяза­тельно.

— Слушаюсь! — он щелкнул каблуками.— Почему бы и не быть свадьбе?

И снова улыбнулся, отчего вокруг рта у него разбе­жались морщинки. Он был старше меня на десять лет. Мы вместе проходили военную службу в Зегже перед самой войной. Я поступил в тамошнюю школу подхорун­жих (по протекции отца) сразу после экзаменов на ат­тестат зрелости. Витольда же, инженера- электрика с дипломом варшавского Политехнического института, призвали как ценного специалиста. Я был в роте самым молодым, семнадцатилетним солдатом, он, кутила с чер­ными усиками — самым старшим, двадцатисемилетним. Со студенческих времен у него сохранилась чрезмерная склонность к спиртному, но я понял это только летом 1939 года, когда, закончив школу подхорунжих, мы ока­зались на стажировке в маневренном батальоне в Зег­же и питались оба в клубе младших офицеров.

Этот последний июль и последний август второй Ре­чи Посполитой запомнился мне не как драматический пролог апокалипсиса, но как жестокое время насилия над собственным организмом. Витольд не признавал обеда без четвертинки, а я, будучи глупым щенком, не мог про­тивиться взрослому коллеге. Глаза мои слезились, я нена­видел вкус водки, не любил состояния опьянения и все же. два раза в день отравлял самого себя, испытывая глубо­кое отвращение к Витольду и к себе, пропивая, вопреки своему желанию, все деньги, которые у меня были. Уже на рассвете я начинал дрожать при мысли о пятидеся­ тиграммовых стопках, содержимое которых я не мог влить в глотку не подавившись.

Витольд совершенно не обращал на это внимания и с наслаждением заглатывал свою порцию, после чего, раскрасневшись, прелестно рассказывал о своих студен­ческих приключениях и о любимой — умной, красивой девушке, свадьба с которой у них была назначена на октябрь, когда он закончит военную службу. Витольда уже ожидала хорошо оплачиваемая работа на заводе Шпотанского, и от полного счастья его отделяли только эти несколько недель службы в Зегже.

Каждый день во мне вспыхивал бунт, и я подготав­ливал соответственную речь. Витольд был пьяницей и нуждался в активном собутыльнике, который со звоном чокался бы с ним,— без этого он не испытывал удоволь­ствия. Я же, давясь, кашляя и обливаясь слезами, ждал, как избавления, сентября, когда мы сможем вер­нуться домой. А дождался начала войны и бомб, посы­павшихся на мост через Вуго- Нарев. В тот же день мы, к моему облегчению, разъехались в разные части. Я встретил Витольда на улице в октябре 1939-го, когда мы с трудом приходили в себя после сентябрьского шока. Он был одет в какое-то тряпье, небрит, с налитыми кровью глазами, изо рта у него неприятно пахло, как это бывает при больной печени, и вообще он весь вонял перегаром и селедкой. Увидев меня, он просиял, по-пья­ному радушно засуетился и потянул в первый попав­шийся бар, чтобы рассказать мне свою трагическую ис­торию.

В сентябре 1939-го он, как и я, оказался среди защит­ников Варшавы и сейчас же отыскал свою невесту, о которой так мечтал, маршируя по лесам и долам. Придя в восторг от того, что оба живы, они бросились друг другу в объятия и пережили несколько часов абсолютно­го счастья в пустой квартире его девушки. Вскоре, одна­ко, ему пришлось возвращаться в свою часть на Марымонте, невеста.же его заупрямилась и настояла на том, что пойдет хотя бы немножко проводить его. И они по­шли, держась за руки, восторженно глядя друг на дру­га, Так возлюбленные шли довольно долго, почти поза­быв об осаде города, лишь обходя рвы, воронки и раз­валины, как вдруг раздался сухой треск, и его девушка опустилась на тротуар — осколок шрапнели перерезал ей горло, и Витольду не оставалось ничего другого, как похоронить ее с помощью прохожих на ближайшем скверике. Этот страшный случай окончательно сорвал его с тормозов, и он стал пить сверх всякой меры. Спустя два часа я покинул его в баре, заплаканного и бормочущего, свесившего голову над очередной чет­вертинкой.

В следующий раз я увидел его лишь через несколько лет, в конце 1943 года, когда он нашел меня через това­рищей по военной службе. Лицо его расплылось и отек­ло, как у алкоголика, но он был совершенно трезв, ни в какой бар меня не потянул, а просто рассказал мне случившуюся с ним недавно потрясающую и гротескную историю.

Он уже два года работал в одной электротехни­ческой фирме и очень хорошо зарабатывал. Несмотря на то, что ему было больше тридцати, он оставался холостым и по-прежнему не чурался рюмочки, более того — незамедлительно пропивал все, что зарабатывал. Так он и жил все годы оккупации: постоянно пребывая под градусом, минуя со свойственной пьянчугам везучестью все облавы на улицах, не обращая внимания на одиночные выстрелы и залпы, не замечая трупов. За две недели до нашей встречи, в конце октября 1943 года, он довольно долго пировал в обществе нескольких мужчин и дам в квартире одной из них, а так как квартирка была однокомнатной и спать ему пришлось бы на полу, он решил, несмотря на комендантский час, вернуться до­мой, куда ему надо было тащиться через весь город. Близилась полночь, и никто из собутыльников его не задерживал, потому что все были пьяны в стельку.