Записки молодого варшавянина

Мы шли с Терезой вдоль змейки провода к Аллее Независимости. Я двигался медленно, мелкими шажками, потому что мой зад не дремал. Провод был протянут вдоль забора и часто пропадал в зарослях дикого ви­нограда. Теперь можно было разогнуть шею и осмот­реться вокруг. Эта часть города, до недавнего времени бывшая почти сплошным цветущим садом, где среди зе­лени алели черепичные крыши, сейчас выглядела как обглоданный скелет и, вся изрытая воронками, была черной от дыр, серой от развалин и коричневой от голых ветвей. Мы шли с Терезой молча, взволнованные этой картиной агонии. Обрыв пришлось исправлять на улице Вейнерта, где кабель был развешен на деревьях и мо­тался, оборванный, по обеим сторонам улицы. Увы, моя рана не позволяла мне влезть на дерево.

Я взглянул на Терезу, она вскарабкалась на дерево с ловкостью акробата. Я всегда восхищался ее физи­ческой выносливостью, приобретенной благодаря заня­тиям гимнастикой. Тереза молниеносно ухватила кабель и спрыгнула с ним на землю, после чего так же быстро вскарабкалась на дерево на противоположной стороне улицы, сбросила с него кабель и протянула мне оба кон­ца, чтобы я срастил их. За все это время мы не пророни­ли ни слова.

Мне было жаль своей загубленной любви, и при этом загубленной не по нашей вине, но сейчас мне каза­лось, что я уже ничего не могу сделать для нас. Навер­ное, я хотел бы умереть вместе с Терезой, ибо чего же, кроме смерти, я мог ожидать в этот мой день рожде­ния? Но я даже не умел выразить своих чувств так, чтобы они не показались смешными.

Мы не были склонны тогда к пафосу и пышным фра­зам. Умирая, ребята не кричали «Да здравствует Поль­ша!», как первые жертвы экзекуций, прежде чем немцы стали заливать им рот гипсом. Никто и так не услышал бы нас в грохоте взрывов. Что я мог сказать сейчас Терезе? Она же сама все понимала. Я нуждался в ее присутствии.

— Спасибо, Терезочка,— ласково сказал я и принял­ся соединять оборванные концы. Тереза уже приготови­ла аппарат, подала мне трубку и покрутила ручку ин­дуктора: она старалась как можно лучше служить свое­му мужчине. На сигнал сразу откликнулась Иоанна, а через минуту с другой стороны отозвался мой друг Земовит.

— Ну наконец-то! — сказал он.

— Рад, что ты жив, Земовит! — воскликнул я.

— Привет, старик! — тепло сказал он в ответ.— Где гуляешь?

— В двух шагах от тебя. Вышли с Терезой маленько прошвырнуться.

— Может, заглянете попить чайку? Скоро пять ча­сов. Я непременно хотел бы вас видеть.

— Постараемся,— ответил я и передал по проводу в противоположную сторону: — Иоанна, мы с Терезой у Земовита.

Когда мы пошли, я снова засеменил.

— Что это ты так странно ходишь? — спросила Тереза.— Будто краковяк танцуешь.

— Это я со страху,— ответил я.— Поджилки-то тря­сутся, боюсь, как бы не лопнули.

Тереза промолчала, хотя явно хотела что-то сказать. А я вдруг понял, какое сильное влияние вот уже пять лет оказывает на мою жизнь эта девушка. Обстрел зна­чительно уменьшился, а на ближайших боевых позици­ях стрельба то возобновлялась, то затихала, и паузы становились все более длительными. По мостовой четве­ро ребят тащили полный котел супа.

Мы подходили к Аллее Независимости. На ней крас­нел одинокий шестиэтажный кирпичный дом. До войны его не успели достроить, и он простоял в таком незакон­ченном виде пять лет, пока не наступила пора и его героизма — теперь это был один из наших бастионов. Верхние этажи были разрушены, но довоенный железо­бетон долго сопротивлялся  пушкам  и  бомбам. Мы спустились в окоп, который вел к дому. Из дыры на втором этаже на нас поглядывал часовой — парнишка лет пятнадцати, который, опираясь на винтовку, застыл как памятник. Лицо его, серое от грязи и пыли, выражало гордость от того, что вот он стоит — важный и нужный и что он дождался-таки того часа, когда ему больше не надо завидовать взрослым. Восстание стало собы­тием, во время которого осуществились все его скопив­шиеся за годы оккупации мечты. Пятнадцатилетний парнишка с винтовкой, если и переживет войну, все рав­но никогда уже не возвысится до такой безграничной самоотверженности, до такого бескорыстия. Прожив го­ды, он сочтет эти минуты самыми важными в своей жизни, а все, что последовало потом,— всего лишь ком­ промиссом.

Мы вошли с Терезой в подвал, где по углам спали солдаты. Сам Земовит ожидал нас в своем маленьком подвальчике, роскошно освещенном двумя карбидными лампами. У стены лежал матрас, покрытый персид­ским ковром, а возле круглого, в стиле «бидермайер», стола ясеневого дерева, сверкавшего полировкой, как в порядочном буржуазном доме, высились два ог­ромных мягких кресла, обтянутых кожей. На столе в фарфоровой вазе стояли три темно-красных геор­гина. Не следовало ничего спрашивать и ничему удив­ляться.

— Очень хорошо, что вы пришли,— сказал Земовит и протянул для приветствия левую руку — правая у него была на перевязи.

— Схлопотал? — спросил я.

— Свою долю уже заприходовал,— улыбнулся он.— Рад, что вы в хорошей форме. Сейчас будет чай. Пшибыслава, мы ждем!

Последние слова он бросил куда-то в темноту под­вального коридора. И оттуда сразу же вынырнула голо­ва девушки с хорошенькой детской мордашкой.

— Несу, пан поручник!

Мы хорошо знали ее. Никто никогда не мог дога­даться, с кем живет Земовит, но при нем всегда была хорошенькая девица. Пшибыслава же, как он окрестил эту девушку, потеряла свой отряд на Раковецкой; их разгромили в первый же день восстания, и она пробира­лась ночью по полям в сторону Служевца. Там-то она и наткнулась на Земовита, который убеждал беглецов вернуться, поскольку на Мокотове разбили отнюдь не всех и удирать в лес некрасиво.

У Пшибыславы, светлой пышнотелой блондинки, бы­ли всегда печальные глаза. Она ничего не хотела гово­рить о себе и была послушна Земовиту не как солдат, а как арабская жена. Я всегда завидовал умению Земо­вита обращаться с девушками, которые становились ря­дом с ним тихими, податливыми и преданными, словно он отуманивал их наркотиками. А может, он просто выбирал таких? В то время мои познания о женщинах огра­ничивались наблюдениями, почерпнутыми из семейной жизни отца, а они, хоть и были яркими, не могли приго­диться мне, поскольку случаи были нетипичными. Глядя на девушек Земовита, я в своих мечтах воображал и Те­резу покорной, заглядывавшей мне в глаза, как верный пес.

Между тем Тереза села в кресло, изящно заложив ногу на ногу. Я тоже медленно опустился в мягкую про­пасть, отчего мой зад не преминул напомнить о себе, но это было уже терпимо. Вошла Пшибыслава, которая несла на подносе три чашки. Я сразу же почувствовал аромат настоящего чая. Дрожащей от почтения рукой я взял из серебряной сахарницы два кусочка сахара. Сна­ружи то и дело погромыхивало, и я все время ждал жуткого взрыва, от которого нас засыплет. Как-никак, а мы находились на передовой — перед домом было по­ле, а на поле стояли танки. Однако спрашивать о них хозяина дома было как-то неудобно.

— А почему ты себе не принесла чаю, Пшибысла­ва? — спросил Земовит.— Тебе что, не нравятся наши гости?

Пшибыслава густо покраснела.

— Да нет... почему же... я сейчас принесу...— и выбежала из подвальчика. Это была маленькая запу­ ганная собачка.

—Очень впечатлительная девушка,— пояснил Земо­вит,— и очень робкая.

— А может, она только при тебе такая робкая? — спросила Тереза.

Тон у нее был весьма задиристый. Я заподозрил, что Земовит очень нравится Терезе и потому она хотела бы сразиться с ним. Может, она рассчитывала на победу в этом состязании и уже видела свой триумф — тихого, влюбленного Земовита, который не сводит с нее предан­ных глаз? Это задело и  обозлило меня. Но тут ухнуло совсем близко, стены подвала задрожали и я сейчас же вспомнил, что никакая ревность уже не имеет смысла. Я содрогнулся от переполнивших меня печали и страха перед неизвестностью.

— Я не стараюсь ни в ком вызывать робость,— улыбнулся Земовит.— Я лишь не склонен к излишней фамильярности. Вы заметили, как со вчерашнего дня испортилась погода? Ветры, дожди, низкие тучи...