Записки молодого варшавянина

наполнились слезами, когда ксендз перекинул епитра­хиль через их соединенные руки и стал произносить по­ложенные слова.

Пожалуй, эта пара и в самом деле не расстанется до смерти, ведь та притаилась в нескольких сотнях метров, прочищая дула и смазывая моторы, чтобы кинуться на них спозаранку, едва дни очнутся от сна в теплых объ­ятиях первой брачной ночи. В подвальчике царила тишина и только голос ксендза гремел, перекрывая при­глушенные звуки взрывов за стеной, где пушки стреля­ли словно бы в честь молодой пары — моего изысканно­го товарища в свежеотглаженном сером комбинезоне из перкаля, с рукой на перевязи, и робкой девушки, смот­рящей на него, как на святого, еще не способной пове­рить в то, что, вот, слово стало делом. Видя, какие взгляды она бросает на Земовита, какого они исполнены детского обожания и готовой на все любви, я понял, что эта слащавая церемония именно здесь и именно теперь имела особый смысл.

Карбидные лампы шипели и мигали, бросая тени на сосредоточенные лица, играя бликами на оксидирован­ных стволах автоматов. Не хватало только Гроттгера, который набросал бы черным и белым мелком компози­цию: «Венчание повстанцев, Варшава, 1944». Совершен­но не отдавая себе отчета в том, что делаю, я взял Терезу под руку. Она смотрела на свет лампы, но когда я дотронулся до нее, вздрогнула и взглянула на меня. Глаза ее были влажны. Я крепко прижал к себе ее руку: Тереза казалась мне самой прекрасной девушкой на свете. Я продолжал сжимать ее руку и не чувствовал никакого сопротивления. Спустя минуту церемония за­кончилась, Земовит обнял Пшибыславу и нежно, почти отечески, поцеловал в губы. Теперь новобрачная уже не могла сдержать всхлипываний. Я слегка подтолкнул Те­резу к ним. Однако мы не смогли произнести ни слова и просто молча по очереди поцеловали их. Пшибыслава дрожала от рыданий. Земовит крепко обнял меня в от­вет и прошептал:

— Вот видишь, старик…

Теперь к ксендзу подходили другие — святить ору­жие. Вдруг я схватил Терезу за руку и подвел к ксендзу.

— Мы тоже хотели бы обвенчаться,— торжественно заявил я.

Ксендз был сед и очень стар. Казалось даже стран­ным, что он до сих пор не рассыпался от взрывных волн. Он серьезно посмотрел на нас. По лицу Терезы пробежала судорога, но она не сказала ни слова и даже не взглянула на меня.

— Не могу в таких условиях отказать вам, дети мои,— ответил ксендз, будто речь шла о соборовании.

— Браво, старик! — воскликнул Земовит, и обряд начался снова. Касаясь плеча Терезы, я чувствовал лег­кую дрожь ее тела. Мы все еще не взглянули в глаза друг другу. Я даже позабыл на все время церемонии о своем заде. «Да» Терезы было тихим, но решитель­ным: им завершилась моя пятилетняя мечта о ее любви. Во время исполнения обряда дом несколько раз сильно встряхивало, но на это уже никто не обращал внимания. Я крепко поцеловал Терезу. Она ответила мне теплыми мягкими губами. Куда-то совершенно исчезла ее зади­ристость, из-за которой еще полчаса назад мы чуть не поссорились. В своем комбинезоне она больше напоми­нала пятнадцатилетнего мальчика, чем двадцатитрех­летнюю женщину. Теперь Земовит прижал меня к груди.

— Будем ходить друг к другу в гости, старик,— ска­зал он. — И будем вместе отмечать годовщины свадьбы. А потом поженим наших детей.

— Если бы мне кто-нибудь сказал об этом утром...— улыбнулась Тереза.

— Да разве я мог подумать, что стану жениться в день собственного рождения! — вздохнул я.

Земовит пошел в угол и вытащил из шкафчика две бутылки французского вина.

— Десять помидоров за них заплатил! — похвастал­ся он.

Капрал Брона, как старший по званию среди гостей, произнес тост. Насколько мне помнится, это звуча­ло так:

— Внимание! Смирно! Пью за здоровье и счастье нашего любимого командира, гражданина Земрвита, ко­торый под пулями и бомбами служит нам примером смелости, а также за его жену, связную Пшибыславу, пальчики которой перевязали раны многих и многих и которую мы все любили как сестру, но которая выбрала его, и не удивительно, потому что командир — он коман­дир и есть! Да здравствуют молодожены, пусть живут счастливо, нарожают дюжину детей во славу Родины и пусть дождутся победы, потому что должна же холе­ра   конце концов взять это чудовище, и оно уже сдыхает в конвульсиях страшной агонии, но еще пришибает нас своим хвостом! А мы его за этот хвост держим в Варшаве и держать будем, покамест оно не испустит свой адский дух! Виват! Да здравствует Польша! Да здравствует молодая пара!

Раздались возгласы «виват!», «виват!», все выпили по глотку вина, но качать молодоженов не стали, пото­му что своды подвала нависали у нас над головой так низко, что, например, телефонист Каланча, мой подчи­ненный, метр девяносто ростом, должен был нагибать голову. Теперь поднял свой бокал Земовит:

— А я пью за счастье наших гостей, второй молодой пары — моего друга поручника Барнабы и его жены, кап­рала Терезы! Вы, дорогие, теперь объединились, чтобы быть вместе в счастье и в беде, а если потребует много­страдальная наша Родина, то и умереть вместе, потому что, дабы не погибла она, мы неустанно должны питать ее нашей кровью. Такова спокон века участь поляков всех поколений.

Тут он умолк, поняв, видно, что его повело не в ту сторону — слишком уж не походила его речь на свадеб­ный тост, который должен призывать к продолжению жизни, а не к смерти. Виной тому, конечно, было волне­ние, и Земовит, спохватившись, быстро исправил поло­жение, воскликнув:

— Виват, молодая пара! Оркестр! Мазурку! — Оркестра не было, поэтому все просто выпили также и за нас, а поскольку вино кончилось, подошло к концу и торжество. Я позвонил Иоанне, сказав, что мы воз­ вращаемся. Уже стемнело, бои почти прекратились, и съежившаяся еще больше свободная территория Мокотова готовилась к последней, быть может, ночи.

Мы вышли из подвала в окоп, по которому добира­лись к дому днем. Кое-где мигали огоньки фонариков.

— Не знаю, как долго нам удастся удержать связь, если завтра начнут,— сказал я.— Если тебя выкурят от­сюда, Земовит, пошли ко мне связного. Я бы не хотел, чтобы танки помешали нам доесть нашу порцию искус­ственного меда.

— Спите спокойно, дети, и любите друг друга,— от­ветил Земовит.— Плохие известия и так дойдут до вас.

Тереза поцеловала Пшибыславу, та по-детски при­жалась к ней.

— Ну что, моя милая, ты довольна?

— Хоть бы все это уже кончилось! — прошептала Пшибыслава. Она думала теперь только о своем супру­жестве.

Мы двинулись в темноту. Я еще раз обернулся. Раз­валины были отчетливо видны на фоне чуть более свет­лого, чем они, неба. Пока мы сидели в гостях, дом несколько изменил свою форму — артиллерия снесла очередной этаж. Когда завтра пойдут в атаку танки, от дома останется только подвал. Земовита я видел сейчас в последний раз: на следующий день, в понедельник, 25 сентября, в девять утра, он падет от пули, которая угодит ему в глаз. А Пшибыславу даже ничто не заде­нет. Как об этом поется в старинной солдатской песне, она все вытерпит и останется в живых, хотя не только не будет прятаться от пуль, но даже станет искать смерти. Лишь в лагере под Ганновером, куда она попадет как захваченная в плен участница восстания, Пшибыслава поймет, что беременна. Сын ее родится в Варшаве, в июне 1945 года, в двух минутах ходьбы от того места, где погиб Земовит. Как и пристало героине солдатской песни, она уже никогда не выйдет замуж и будет вести тяжелую, полную лишений и забот жизнь. Когда на ли­це ее сына появится улыбка, очень похожая на улыбку Земовита, она почувствует себя счастливой и будет де­лать все, чтобы дитя улыбалось как можно чаще.

А пока мы шли с Терезой по темным улочкам. Поль­зуясь наступлением ночи, вылезли из подвалов немногочисленные уже жители, и повсюду вокруг слышались голоса. Мы спотыкались о ветви, оборванные снарядами, и продолжали идти молча. Да и что можно было ска­зать? Я не сумел бы выразить своих мыслей, все, что мне приходило в голову, звучало или помпезно, или фальшиво. Следовало как можно скорее выскочить из состояния возвышенных переживаний. Вдруг Тереза ти­хо рассмеялась. Это изумило меня.

— Жаль, что я не смогу рассказать об этом нашим детям! — воскликнула она.— И что это тебе вдруг