Теперь крыса пожирала его самого. Он чувствовал укусы мелких зубов, вгрызавшихся в края раны, чувствовал подрагивание крысиного тельца, когда она жевала. Опять и опять вонзала зубы, подтягивалась на лапках вперед, откусывала еще кусочек и принималась жевать. Это было больно.
Но куда же подевалась сиделка? И вообще — что это за дерьмовый лазарет, где крысы забегают прямо в палату? Он ерзал и извивался, но спугнуть крысу было нечем. Он не мог ни ударить ее, ни швырнуть в нее чем-нибудь, ни крикнуть, ни свистнуть. Он мог лишь слабо раскачиваться. Но крысе это, по-видимому, нравилось — она не сдвигалась с места. Крыса ела очень аккуратно, выкусывала самые вкусные кусочки и, распластавшись на его животе, жевала, жевала, жевала… Он начинал понимать, что крыса не ограничится какими-нибудь десятью или пятнадцатью минутами. Крысы — хитрые животные, свое дело знают. Если она и уйдет, то обязательно вернется обратно. Будет прибегать изо дня в день, из ночи в ночь, грызть его, грызть, глодать его тело, пока он не сойдет с ума.
Вдруг он понял, что бежит по коридору. Он налетел на санитарку и, ткнув лицом прямо в рану, возле которой угнездилась крыса, заорал — что ж ты, сволочь ты этакая, сука ты ленивая, не отгоняешь крыс от раненых? Он мчался сквозь ночь и вопил. Мчался сквозь много ночей, сквозь немыслимое множество ночей, Христом-богом моля неведомо кого, чтобы наконец сняли с него эту гнусную крысу. Он мчался сквозь все ночи всей своей жизни и кричал, и пытался сбить с себя крысу, которая все глубже вонзала в него свои зубы.
Набегавшись без ног до полного изнеможения, накричавшись без голоса до хрипоты, он вновь очутился во чреве, погрузился в покой, в одиночество, в черноту ночи и в жуткую тишину.
Глава восьмая
Теперь он чувствовал мягкие ладони медсестры. Она мыла его тело, осторожно обрабатывала края раны, накладывала бинты. Чем-то теплым и маслянистым обильно смазала струп на шее, причинявший ему такие страдания. Он чувствовал себя как ребенок, в слезах проснувшийся от страшного сна и очутившийся в заботливых, надежных руках матери. Хотя он не мог ни видеть, ни слышать сестру, но она была для него все же каким-то подобием общества. Рядом был человек, был его друг. Кончилось одиночество. Ему не надо больше беспокоиться, бороться, думать. Вся ответственность теперь на ней, и покуда она рядом, бояться ему нечего. Он ощущал ее прохладные пальцы, чистые бинты и свежесть постельного белья.
Он уже знал, что крыса ему только померещилась. Это открытие так успокаивало, что на несколько минут он почти совсем забыл о своем страхе. Но потом, вверившись заботливым рукам сестры, вдруг снова содрогнулся: а что, если сон про крысу повторится? Ведь он почти наверняка должен повториться! Он понимал, что сам вызвал этот кошмар, непрестанно думая о ране в боку. Засыпая, он чувствовал эту рану, вот ему и привиделось, будто его гложет крыса. И пока останется рана, та же цепочка мыслей вновь приведет к нему во сне крысу. Каждый раз, когда он будет засыпать, крыса станет являться ему во сне, и сон, вместо того чтобы приносить забвенье, превратится в такой же кошмар, как и бодрствование. Пока человек не спит, он терпит мучение. Но уж если его одолел сон, он вправе все забыть, он это заслужил. Сон должен быть как смерть. Он знал, что крыса — всего лишь сон. В этом он был уверен. Оставалось придумать, как бы прогнать этот сон, когда он опять надвинется. В детстве ему, бывало, снились кошмары, впрочем, не такие уж страшные. Хуже всего было, когда он вдруг превращался в муравья, переползающего широкий тротуар. Тротуар был так широк, а он — такой крохотный, что начинал кричать от страха и просыпался. Собственно, так и надо прогонять кошмарные сны — громко закричать и проснуться. Но теперь черта с два — ему это никак не подходит. Во-первых, он не может кричать, во-вторых, он глух и ничего не слышит. Так что не годится. Надо придумать что-нибудь другое.
Он вспомнил, что, став постарше, часто видел во сне уже другие кошмары. Тогда он научился уходить от них, прибегая к самовнушению. Бывало, кто-то очень страшный гонится за ним, вот-вот настигнет, а он говорит себе во сне — не бойся, Джо, это только сон. Это только сон, понимаешь? И потом, подождав немного, открывал глаза, видел, что кругом темно, и сон рассеивался. Что, если тот же метод применить к крысе? Вместо того чтобы вообразить, будто куда-то мчишься и кричишь о помощи, — сказать себе, что это сон, и тогда открыть…
Нет, ничего не выйдет. Он не может открыть глаза. В разгар сна про крысу он, возможно, и сумеет внушить себе, что это сон, но как убедиться, что проснулся, если нельзя открыть глаза и оглядеться в темноте?
Боже правый, должен же быть какой-то другой выход, подумал он. Разве это так уж много — желание различать, спишь ты или нет. Больше тебе ничего и не нужно, Джонни, только так ты победишь крысу. Но необходимо придумать, как же все-таки отличить, сон то или явь?
Наверное, надо начать сначала. Сейчас он не спит, это ясно. Только что он чувствовал прикосновение рук медсестры, это было на самом деле. Значит, он бодрствовал. И теперь, когда сестра ушла, он не спит — иначе не думал бы об этом страшном сне. Раз ты думаешь о сновидении, значит, не спишь. Это яснее ясного. Ты не спишь, ты пытаешься предотвратить сновидение, которое грозит тебе, если ты уснешь. Ты не сможешь отогнать его криком, ибо не можешь кричать. Не сможешь избавиться от него и убедиться в этом, открыв глаза, ибо у тебя нет глаз. Так уж лучше приняться за дело прямо сейчас, пока ты еще не уснул.
В момент, когда начнешь проваливаться в сон, собери всю свою волю и скажи себе, что сна про крысу больше не будет. Как следует настройся против этого сна, и тогда, быть может, он в самом деле не придет. А коли придет, то уж не отпустит тебя, пока не проснешься, а понять, что проснулся, ты сможешь, только когда почувствуешь руки сестры. До тех пор полной уверенности у тебя быть не может. Итак, когда начнешь засыпать, внуши себе, что во сне не будет никакой…
Так и действуй. Но как же ты поймешь, что засыпаешь, Джо? По каким признакам? Как это вообще бывает? Если человек очень устал после работы, он просто ложится в постель, расслабляется и сразу же чувствует, что уснул. Но с тобой это не так, Джо, во-первых, ты не устаешь настолько и, во-вторых, все время лежишь в постели. Бывает и по-другому, воспалены глаза, покраснели веки, человек потягивается, зевает, и веки смыкаются. Но и это не для тебя. Твоим глазам не покраснеть, ты не можешь ни потянуться, ни зевнуть, у тебя нет век. Ты никогда не устаешь, Джо. И сон тебе не нужен, потому что практически ты спишь все время. Откуда же взяться сонливости? А нет сонливости — значит, нет и чувства приближающегося сна, нет способа заранее отогнать сновидение.
Господи, ужас-то какой! Ужасно, когда нельзя понять — спишь ты или не спишь. И главное — ничего нельзя придумать. Человек ложится спать, когда он устал. Он забирается под одеяло, закрывает глаза, все звуки постепенно замирают, и он спит. Наверное, нормальный парень с глазами, которые можно закрыть, и с ушами, которыми можно слышать, — и тот в точности не знает, когда погружается в сон. Наверное, этого никто не знает. Есть какой-то неощутимый переход от бодрствования ко сну. Все это как-то сливается, и человек не замечает, что уснул. А потом, не заметив, как проснулся, внезапно опять бодрствует.
Ну и головоломка! Если даже нормальный парень не может объяснить этого, то как же разобраться ему, когда все, что с ним происходит, похоже на нескончаемый, круглосуточный сон? Ему-то самому кажется, будто он примерно каждые пять минут то проваливается в сон, то опять просыпается. Вся его жизнь похожа на сон, и он не может отдать себе отчета в своем состоянии. Конечно, разумно предположить, что значительную часть времени он бодрствует. Но с уверенностью сказать, что ты не спишь, можно только в минуты, когда чувствуешь на себе руки сестры. Хорошо хоть, что теперь он знал: крыса — это всего лишь сон, единственный сон, который не спутаешь с явью. Но быть уверенным, что спишь, можно, только когда она начинает тебя грызть. Правда, могут быть и другие сны, не про крыс, правда, можно бодрствовать и в отсутствие сестры, но как же, черт возьми, это понять?
В детстве, например, он часто грезил наяву. Бывало, откинется на спинку стула и думает о том, что когда-нибудь станет делать. Или о том, что делал на прошлой неделе. Но тогда он не спал. Знал, что не спит. А здесь, на этой койке, в этой темноте и тишине, все совсем иначе. Воспоминание о чем-то давнем, казавшемся сном наяву, вдруг переходит в настоящий сон, и, думая о прошлом, можно уснуть и увидеть это прошлое во сне.
Похоже, никакого выхода из этого тупика нет. Похоже, весь остаток жизни ему придется только
