гадать, спит он или бодрствует. В самом деле, по каким приметам он сможет сказать — теперь я, кажется, засыпаю, или, наоборот, я только что проснулся? Как отгадать? А знать это обязательно надо. Это очень важно. Это самое важное из всего, что осталось. У него сохранился один только мозг, и необходимо знать, что мозг этот работает с полной ясностью. Но как узнаешь, если рядом нет медсестры или если по тебе не гуляет крыса?
И все-таки знать это необходимо, во что бы то ни стало. Говорят, будто мужчины, лишившиеся каких-то частей тела, умеют находить в себе иные силы. Если думать сосредоточенно, то, вероятно, можно точно определить, что ты бодрствуешь, — вот как сейчас. А если рассредоточишься, то, значит, вот-вот уснешь. То есть не будешь больше грезить о прошлом, не будешь делать ничего — только думать, думать, думать. А когда устанешь от своих дум, осовеешь и уснешь. Бог оставил тебе только мозг, больше ничего. Это — единственное, чем ты можешь пользоваться, и потому должен пользоваться этим каждую бессонную минуту. Ты должен думать до такой усталости, до такого изнеможения, какого раньше не испытывал. Ты должен все время думать, а потом — спать.
Он понимал, что иначе нельзя. Разве можно считать себя взрослым, если не умеешь отличить сна от яви? Ты снова втиснут в материнское лоно, и это очень плохо. Весь остаток жизни ты проведешь в одиночестве, в тишине и черноте, и это тоже очень плохо. Но путать сон и явь — это уже слишком. Тогда, выходит, ты ничто — даже меньше, чем ничто. Ты лишен главного, что отличает нормального человека от сумасшедшего. Что же получается? Ты лежишь и торжественно размышляешь о чем-то якобы крайне важном, а на самом деле спишь и, словно двухлетний ребенок, видишь какие-то идиотские сны. И тогда ты теряешь всякое доверие к собственным мыслям, а ведь это худшее из всего, что может случиться с кем бы то ни было.
В полнейшем смятении он не мог решить, — что же в конце концов реально — медсестра или крыса? Может, ни та ни другая? А может, и та и другая? Может, вообще ничто не реально, в том числе и он сам? Господи, вот было бы здорово!
Глава девятая
Костер разожгли перед палаткой, натянутой под огромной сосной. Когда они спали в палатке, всегда казалось, будто идет дождь, — сверху все время сыпались сосновые иглы. Напротив него, уставив глаза в огонь, сидел отец. Каждое лето они приезжали в эти лесистые места, расположенные на высоте в девять тысяч футов. Тут было много озер. Днем ловили рыбу, а ночью, когда они спали, в ушах отдавался неумолчный рев водопадов, соединявших озера.
С тех пор как ему исполнилось семь лет, они бывали здесь каждый год. Теперь ему было уже пятнадцать, а назавтра он ожидал прибытия Билла Харпера. Он сидел у костра, сквозь пламя смотрел на отца и все не решался сказать ему об этом очень важном для него событии. Завтра, впервые за все их поездки сюда, он пойдет на рыбалку не с отцом, а с кем-то другим. Прежде ему такое и в голову не приходило. Отец всегда предпочитал его общество обществу взрослых мужчин, а ему было приятнее с отцом, чем с ребятами. И вдруг такое дело: утром приедет Билл Харпер, и он хочет порыбалить именно с ним. Он знал — раньше или позже так случится. Но он также знал — тут что-то кончается. То есть и кончается, и начинается, и он все не мог додуматься, как же выложить это отцу.
Поэтому в конце концов он довольно небрежно проговорил, что, вот, мол, завтра приедет Билл Харпер и, я думаю, мы с ним пойдем вдвоем. Билл мало что смыслит в рыбной ловле, и мне хочется, если ты, конечно, не возражаешь, утром встать пораньше и вместе с ним отправиться на озеро.
С минуту отец молчал. А затем сказал — да, разумеется, пойди с ним, Джо. Немного погодя отец спросил, есть ли у Билла спиннинг. Нет, сказал он отцу, откуда же? Тогда ты возьми мой, а ему отдашь свой, предложил отец.
Вот так просто все и обошлось, но он понимал, как это важно. У отца был очень дорогой спиннинг, едва ли не единственная роскошь, которую он позволил себе за всю жизнь. На спиннинге были направляющие кольца с янтарными вкладками и красивыми шелковыми обмотками на лапках. Каждую весну отец отправлял свою драгоценность в Колорадо-Спрингс к какому-то специалисту по этой части. Мастер тщательно соскребал с удилища старый лак, наносил новый, заменял обмотки лапок, и спиннинг возвращался домой, сверкая как новенький. Отец ничем так не дорожил. У него подкатил ком к горлу при мысли, что ради товарища он бросает отца, а тот ему по собственной воле предлагает свой спиннинг.
Они улеглись на ложе, устроенном из густого слоя хвойных игл. Иглы приходилось разгребать — в выемке удобнее лежать на боку. Он долго не смыкал глаз, думал о завтрашнем дне, об отце, спавшем рядом. Наконец и сам уснул. В шесть утра Билл Харпер приподнял клапан палатки и что-то прошептал. Он тихонько встал, протянул Биллу свой спиннинг, взял отцовский, и оба ушли, не разбудив отца.
В сумерках случилось непоправимое. Они сидели в лодке и ловили на блесну. Обе лески были выброшены. Он греб, а Билл сидел лицом к нему на корме и держал в каждой руке по удилищу. Было тихо- тихо, вода застыла, словно стекло. Они провели чудесный день, и теперь их слегка разморило. Когда рыба клюнула, раздался громкий треск разматывающейся катушки, удилище выскользнуло из рук Билла и исчезло под водой. Обезумев от волнения, они тщетно пытались выловить его. Это был отцовский спиннинг. Битый час они кружили вокруг да около, шарили в воде другим удилищем и веслами, хотя понимали полную бесполезность своих стараний. Чудесный отцовский спиннинг пропал навсегда.
Они причалили к берегу, почистили выловленную рыбу, потом пошли в магазин и взяли крепкого пива. Выпив по бутылке, еще некоторое время вполголоса продолжали разговор про спиннинг. Вскоре они расстались.
По пути к палатке, шагая под соснами по податливому перегною, вслушиваясь в шум горных стремнин и вглядываясь в звезды на небе, он думал об отце. У отца с матерью никогда не было много денег, и все-таки они умудрялись жить довольно прилично. У них был небольшой дом, построенный в глубине обширного продолговатого участка, неподалеку от городской окраины. Перед домом зеленел газон, а между газоном и тротуаром отец разбил огород. Со всего Шейл-Сити приходили люди полюбоваться на этот огород. Отец вставал в пять или в половине шестого и принимался за поливку. Под вечер, возвратясь с работы, он снова отправлялся на огород, ставший для него каким-то убежищем от накладных, от дурацких журнальных рассказов о молниеносных карьерах, от службы в магазине. Здесь отец чувствовал себя творцом, художником.
Сначала они посеяли латук, бобы, горох, морковь, лук, свеклу, редиску. Потом отец договорился с соседом, что присоединит его пустующий участок к своему. Сосед только обрадовался: он избавился от ежегодной возни с сорняками — каждую осень их приходилось сжигать. На новом участке отец взялся выращивать сладкую кукурузу, кабачки, мускусные дыни, арбузы и огурцы. Вокруг всего этого выросла густая изгородь из подсолнухов. Их головки достигали фута в поперечнике, а семечки были отличным кормом для кур. На небольшом клочке земли, где полдня господствовала тень, отец посадил ремонтантную клубнику. Она все время плодоносила, и с весны до осени в доме не переводились свежие ягоды.
На заднем дворе их дома в Шейл-Сити мать держала цыплят и кроликов, а Джонни ходил там за своими любимцами — карликовыми петушками и курочками бентамской породы. Два, а то и три раза в неделю к обеду подавалась жареная курица, и это не считалось роскошью. Зимой семья частенько угощалась тушеной курятиной с яблоками, запеченными в тесте, и картофелем с собственного огорода. Когда в разгар сезона несушки давали много яиц и их за бесценок продавали в местной лавке, мать брала яйца из курятника и складывала их в большие стеклянные банки. А зимой, когда яйца были дороги и куры не неслись, она спускалась в погреб и брала их оттуда, как говорится, бесплатно. В хозяйстве была корова, и мать взбивала масло, снимала пахтанье. На заднее крыльцо выставлялись миски с молоком. К утру оно затягивалось плотным слоем сливок, тяжелых, словно кожа. В жаркие летние дни крутили мороженое из собственных сливок, клубники, яиц. Покупался только лед.
На дальнем конце участка, полученного от соседа, отец поставил пасеку в шесть ульев, так что осенью у них всегда было вдоволь меду. Бывало, отец подойдет к ульям, вынет соты и пристально разглядывает ячейки. Если улей оказывался слабым, он разрушал все ячейки матки или даже обрывал ей крылышки, чтобы она не испортила весь рой.
