— Бывает и больше, — бормочет тот. И неожиданно спрашивает: — Откуда вы знаете Хильду?
— Ойген! — снова предостерегающе кричит жена.
— Это наше дело, — улыбается Куфальт.
Хардер теребит пальцами бороду, встает, снова садится, быстро смотрит на жену, на дверь, шепчет (и голова его словно вползает в плечи):
— И вы знаете о…
— О Вилли? Знаю. Кстати, меня тоже зовут Вилли.
Пальцы застревают в бороде. Маленький человек встает во весь рост, выпрямляется перед Куфальтом, кажется, он становится все больше, грознее.
— Значит, вы и есть тот самый мерзавец…
— Это исключено, — быстро отвечает Куфальт. — Я всего шесть недель в городе. Но мне это не мешает.
— Ему это не мешает, — не понимая, повторяет стекольщик, беспомощно глядя в окно.
— Но может быть, мы сейчас спросим Хильду, согласна ли она?
— Согласна ли она?.. — кричит маленький человечек. — Я вам сейчас что-то покажу! — Он бросается к своему секретеру, роется в ящике, вытаскивает лист линованного картона, что-то пишет на нем и победоносно поднимает его вверх: — Вот!
«Закрыто по случаю семейного праздника», — читает Куфальт.
— Я немедленно повешу это на двери лавки, — торжественно шепчет коротышка. — И прихвачу с собой Хильду.
Он ничего не ждал, ибо сам не знал, что когда-нибудь решится на это.
И вот она, очень бледная, застыла у стола, а когда ее отец начал говорить и она наконец все поняла, то закричала:
— Нет, нет, нет!
И тут же обмякла, опустилась на стул и заплакала, да как заплакала!..
Ты можешь стоять рядом. Ты не хотел этого, и то, что ты когда-нибудь женишься на ней, в это ты даже сейчас не веришь. Нет, дело не в тебе. Того, кто так безудержно рыдал от чувства избавления, нарочно не оскорбишь. И все-таки ничего из этого не выйдет, всегда выходит по-другому. Вылезет дело с Бацке, сколько может ее отец оставаться в неведении, здесь, в этом городишке… кто ты такой. Эх, не радоваться бы ей так! Не быть заранее такой счастливой!
— Что у нас сегодня на обед, мать?
Вот идет мать, сама несет свежую кровяную колбасу к чечевичному супу, пусть Хильда посидит со своим женихом. Приносят двухлетнего Вилли, он должен говорить «папа» и есть сладкое. Вино, малага, восемьдесят восемь пфеннигов за бутылку, хорошее, чистое…
Но сколько бы Куфальт ни ел, ни пил, ни говорил, ни смеялся, его не покидало чувство, будто все ему снится: когда она под столом искала его руку, ему казалось, будто вот сейчас старший вахмистр ударит в колокол…
Но тот почему-то не бьет, и Куфальт продолжает грезить и будто во сне говорит, что должен попасть в редакцию, иначе новые подписчики завтра утром не получат свежих газет, а у него впервые всего пять подписчиков…
И, басисто похохатывая, стекольных дел мастер Хардер, Лютьенштрассе, 17, подписывается на паршивую газету, нарушив тем самым свое слово и задолжав своему зятю марку двадцать пять.
— Я это вычту у тебя из приданого, Вилли.
Хильде разрешают проводить его до редакции…
Там Куфальт возбужденно рассказывает о том, что он сделал, и просит господ держать язык за зубами и дать хороший отзыв о нем, уж он сам как-нибудь обо всем расскажет… в подходящий момент… И тут его сон грозит оборваться, потому что оба смотрят на него как-то странно, а Фреезе совсем некстати вдруг спрашивает, как бы в ответ:
— Печка вам не мешает? Вам не очень жарко от нее?..
Но Куфальт все еще во власти грез, потому что Хильда берет его под руку; пока суть да дело, она решила, что нужно что-нибудь сказать, вот она и говорит:
— Ты такой хороший! Правда, ты понял, почему я тогда плакала?..
И вот часы переданы, а в ювелирном магазине Линзинга куплены кольца. Наступает вечер, приходят родственники, скромно, но с чувством и тактом празднуется помолвка, во время которой тетушка Эмма переглядывается с тетушкой Бертой…
Наконец он отправляется домой, ложится в постель, грезы кончились, он просыпается, плачет: что я наделал!
И все же несмотря на расстройства этот декабрь стал самым счастливым, волшебным месяцем в жизни Вилли Куфальта.
Как-то раз господин Крафт заметил ему:
— Не знаю почему, но в этом году рождественские объявления не дают тех сборов, что прежде. А почему бы вам, Куфальт, не отправиться за объявлениями?
И Куфальт отправляется за объявлениями.
С восьми часов утра он обходит все крупные лавки, универмаги, ювелирные, трикотажные, галантерейные, гастрономические и винные магазины, москательные лавки, предлагая купить шестнадцатую и даже тридцать вторую часть страницы. А три или четыре раза ему удавалось продать страницу целиком, иногда полстраницы, а в субботу он подвел итог с господином Крафтом и получил свои сто восемьдесят, нет, двести марок гонорара. «Ведь вы зарабатываете в два раза больше, чем Фреезе, Куфальт! Не говоря уже обо мне».
Да, Куфальт попал в полосу везения, оказалось, что тюремная жизнь принесла и кое-какую пользу. Там он научился упорству просить и клянчить, отказ не обескураживал его, приставая к вахмистрам с разными пожеланиями, он показал себя испытанным бойцом слова — ему это теперь пригодилось!
Когда он объяснял господину Левандовскому, хозяину маленького универмага в северном предместье, что тот ни в коем случае не должен отстать от конкурентов и что осьмушка страницы просто позор для такого прекрасного магазина, а вот шестая часть или даже четверть страницы могла бы удвоить рождественские доходы…
Когда он бежал дальше, рассматривая каждый фасад, читая каждую вывеску, и неожиданно заявлялся к слепому обивщику стульев, которому продавал шестнадцатую часть страницы, ведь к Рождеству все хотят привести стулья в порядок…
Когда он в пол-одиннадцатого, тяжело дыша, ввалился в типографию и, не обращая внимания на протесты кричащих наборщиков, требовал, чтобы добавили еще три четверти объявлений (и газета все- таки выходила в полпервого)…
Когда он вместе с Крафтом и Фреезе, дрожа от нетерпения, ждал фройляйн Утнемер, приносившую газету конкурентов, набрасывался вместе с ними на страницу объявлений, и Крафт при этом с упреком замечал: «Они все-таки получили четверть страницы от Хазе, а мы нет!», он резко отвечал: «Заходил сегодня утром, а он мне сказал, что еще не хочет давать объявление, старый дуралей, сегодня после обеда снова пойду к нему, а вот Лене дал объявление только у нас и Вильмс тоже…»
Тогда его переполняло чувство силы и веры в себя.
Наконец-то удалось забыть тюрьму. Куфальт на что-то годился, Куфальт что-то умел, и даже проспиртованный упырь Фреезе своими россказнями о холодной Трене не мог вывести его из равновесия…
У него завелись деньги, а когда рождественская суета кончилась, наступил Новый год, а с ним пришел и черед объявлений винных магазинчиков, булочников о выпечке пончиков, хозяев пивных о танцах. В январе началась распродажа: так весь этот долгий хлебный год он провел в трудах праведных.
Когда часы били шесть, он летел домой, надевал новый костюм, брился, а затем — свободный человек — в приподнятом настроении шел по улицам города. У мясника Голденшвейгера покупал ливерные
