– С богом, – прошептал Ваня. – Теперь только он может нам помочь.
36
Это
Серебрится между небом и землей, проявившись во всплеске.
Баянист-время.
Нажимает нужные точки-кнопки, выдувая действительность из мехов пространства.
«Какое оно, время, на вкус?
Соленое? Нет, это на губах привкус соли.
А цвет, у него есть свой цвет? Или наш мир проявил его солнечной кистью?
Время шуршит, как песок. Или журчит, как ручей?
Несется локомотивом. Или парусом скользит в вечности?
Оно податливо. Или неприступно?
Прикасается к миру нежно или пальцем по стеклу?
Жесткое или упругое? Хищное?
Скользкое, липкое? Квадратами, бесформенной массой?
Косыми свистящими плетями? Вздыбленное, косматое?
Время-фурия.
Время-штиль.
Время – мы сами. Это мы его создаем своим воображением. И нет представлений «правильных» и «неправильных», они все верны. Время – это граница между рождением и смертью».
Запрокинув голову, профессор Сайко смотрел на серебристые облака. Читал их, словно раскрытую книгу. А они сочились выбеленными нитями, тянулись, мерцали щупальцами, желая притронуться к его миру. Серебрятся облака – тонкая грань между небом и землей, им всё равно, что находится снизу, а что сверху. Это всего только верх и низ, два свободных конца, которые связываются в узлы и защепляются в петли, порождая границы между большим и малым.
Он скорее почувствовал, нежели увидел, слабый отблеск света на скале, чуть выше того места, где стоял. Удивился чему-то неведомому, замер, вглядываясь в мелькающие блики. Он – словно на палубе корабля, и шумит за бортом простор. Бьется, запутавшись в скалах-снастях, прозрачный воздушный поток. Серпантином убегает ввысь, теряется в облаках. Шагает туманным рассветом всё ближе и ближе, совсем рядом пульсирует в восходящем движении.
Профессор оглянулся назад. Океан древнего мира бился у его ног, доверчиво дышал в лицо. Расправив широкие плечи, человек вдохнул ночной воздух полной грудью, впитал ставшие знакомыми запахи. Внезапный порыв ветра мягко тронул струны притихшего ручейка и, поискав нужный тон, всхлипнул грустной мелодией ночных полутеней. Он принес издалека сладкий запах мяты и кинул Матвею в лицо горсть пыли и лесной трухи. Коснулся губ.
Аввури-мита…
Или ему показалось?
Пора прощаться. Аввури-мита…
Он оглянулся – Леш стоял чуть позади.
– Прощай, Леш! Прощай.
Леш цепляется взглядом, словно хочет удержать. Прощай, Леш!
Матвей сделал шаг вперед.
Тысячи. Миллионы. Его. Отражений. Вспыхнули в зеркале и сфокусировались в одном. И он увидел себя – месячная щетина, всклокоченные волосы. Мятая одежда. Взгляд.
Взгляд! Острый, живой. Настоящий. Как и мысли.
Из зеркала на него смотрел другой человек. Вернее, это был он, только изменившийся, отмытый от серых будней. Удивительный, интересный,
Да. Свободный.
Он увидел Петрика, Славика, чуть дальше – еще несколько человек.
– Получилось! Я дома! Отыскал свой причал.
Он стоял в точке конуса.
– Матвей! Отец! Профессор! – Все кричали одновременно. Кто-то захлопал в ладоши.
А он стоял и смотрел на них. Улыбался во весь рот.
– Получилось!
После восторженных возгласов и объятий Матвей повернулся к Славику:
– Где тетрадь?
Все переглянулись, Славик начал сбивчиво что-то объяснять. Что-то рассказывать о том, что недосмотрел, не сохранил и не…
– Тетрадь сгорела, так было надо! – перебил его Петрик.
Профессор посмотрел на друга долгим взглядом, словно вдумываясь в сказанное. Сгорела? Значит, чертежей и описания нет. Тем лучше. Теперь у него появился выбор.
Вдруг он отчетливо понял, почему ему снится один и тот же сон. Воспоминание из детства. Он знал, предвидел уже тогда свое будущее, когда стоял семилетним мальчиком на краю каменистого мыса и до боли в глазах всматривался вдаль. Необычная, таинственная земля, которую он так искал – вот она, у его ног. И сейчас налетит тайфун времени с ветром под двенадцать баллов, захлестнет и закинет его куда-то далеко- далеко, на неведомый остров прошлого. Нужно сделать один только шаг к этой необычной, таинственной земле. Так и должно было произойти. Время обманывает вечность.
– Послушайте! Перемещения во времени чреваты гибелью цивилизации. Я видел прошлое и знаю будущее. Я не хочу обнародовать свое изобретение. Мир еще не готов к нему.
– Вы повторяете слова Эйнштейна, – перебил его Денис. – Тот их сказал после филадельфийского эксперимента.
– Это серьезнее, чем я предполагал. Я настаиваю – информация о моем пробном проколе не должна выйти за рамки нашего круга. Никто! Никогда! Не должен рассказать о том, что произошло в действительности! Иначе вы подпишете приговор человечеству.
– Что, так плохо? – Петрик посмотрел ему в глаза.
– Влад, я всю жизнь мечтал о чем-то таком. Я знал, что есть тайна, которую я разгадаю. Там, – он указал в точку-вершину конуса, – целый мир. Наш мир. И это не фантастика, это реальность. Вся планета замусолена отпечатками наших пальцев, и я не вижу причины, которая помешает нам наследить и в прошлом.
– Ты не имеешь права молчать о таком открытии!
– Последний человек исчезнувшей цивилизации… Он такой же, как я. Путешественник во времени. Его цивилизация не смогла обуздать время, и оно растоптало их. Поглотило. А разве у развитого общества не было уверенности в своих силах? Привычная, бездумная, грубая самонадеянность! Они думали – всё еще впереди! Всё только начинается! В погоне за прошлым и будущим люди потеряли настоящее. Послушай меня, человечество должно быть готово к таким экспериментам. Я повторяю слова, слова последнего путешественника погибшей цивилизации – в мире, где всем управляют деньги, деньги, деньги, не может быть здравого тандема человек-время. Не сейчас. Не сегодня! Я не знаю,
Петрик не мог поверить, он качал головой, отрицая услышанное:
