ладонь чуть приподнялась, ища опоры. Географ взял ее ладонь и погладил, успокаивая.
– Спасибо тебе, сынок, – прошептала географу старушка и смолкла, только на запястье ее сильно билась жилка.
Старушка Двоепольская, видимо, уснула. Арсений посидел еще четверть часа, тихонько поднялся и выбрался из узкого пенала больничной комнатенки. Он подошел к секретной дверке пожарного щита, распахнул ее и хотел было высунуться, но наткнулся на плотную основательную мягкую тряпку, которой теперь было заткнуто отверстие лаза. Арсений попытался двинуть тряпку, но она сама скособочилась, превратилась в пару основательно выпирающих грудей, а потом и в круглое, источающее любезность лицо.
– У нас, дорогой товарищ, – бархатно вывела бывшая старшая сестра Леокадия Львовна, – всех посетителей записывают в книгу почета учреждения. Первую запись, кажется, еще господин Дзержинский оставил. Прошу за мной, – и пару минут Арсений следовал за огромным торсом, время от времени ошпариваемый, как синий цыпленок, с трудом вращающейся улыбкой женщины Зверковской.
– Подождите меня в кабинетике, – проворковала завхоз перед дубовыми дверьми, – я схожу за почетной книжкой. Там, кстати, и один записывающийся в приют посторонний умственный работник, заодно пока поболтаете, чтобы не скучать. О погоде на завтра и вчера.
За столом, на стуле посетителя сидел, скрючившись, старичок-гадатель Ильич и радушно махал Арсению ладонью:
– Сюда, сюда, – воззвал он, указывая на царское кресло Леокадии.
– А почему 'сюда'? – спросил географ. – Может, поменяемся? Ведь, судя по обстоятельствам…
– Нет-нет, – отказался Ильич, – сегодня я советуюсь с Вами, Арсений Фомич. А Вы – главное лицо. Присаживайтесь по чину, надеюсь у Вас есть пара минут, и нам не помешают.
– Разрешите я хоть тогда домой позвоню, а то совсем не знаю. Что там.
– Извольте, извольте, – радостно потирая руки, указал старикашка на телефон. – Прямой. Хоть губернатору звоните.
Полозков нащелкал свой номер. Минуту трубка молчала, пища занудную мелодию телефонной станции, но потом раздался все же голос.
– А че, кто это?
– Я, Полозков, а Вы кто?
– Здорово, дядя. Богатый будешь. Не узнал? Да это я, Кабан, собственная персона, как Вы говорите. Мы тут у Вас сидим с Краснухой.
– А почему девочка не в школе?
– Да ты че, Краснуха сейчас почти в беспризоре. Я за ней приглядываю. Ее мамка Эвелинка связалась тут, пела в баре, с одним диким горлопаном Всея Руси. Ходит за ним, как кошка за мышом. А Краснуха со мной…
– Вы что, портвейн пьете? – строго спросил географ.
– Ты чего, могу дыхнуть. Мы сидим твою карту древней страны на крупный лист карандашом списываем. Я устаю, так Краснуха мусолит. Надо, понимаешь. Вот и зашли.
– Ну, это ладно, – согласился географ. – А где же…
– Слушай сам. Все доскажу. Припехываем, а тут дурдом. Бродит твоя чпокнутая невеста, орет, что ты ее на волков бросил. Вокруг ее прыгают три овцы – парнишка-шустряк, толстый баран, и молодуха ее плакатом обмахивает. Заставляют ее жрать и чай хлебать. А она ни в какую. Подавай жениха, морду тебе бить. За что, не знаю. Я ей говорю: Ну ты! Это наш учитель древней жизни. Молчи, говорю, кислая – а то копыта обломаю. Еле уговорили.
Этот шустряк все ей упирал, что папаня ее сто раз звонил и сидит подыхает, опившись коньячины. Надо, мол, ехать – его спасать. Говорю, дурдом. Но он ее все ж таки уломал, сильно говорливый. Поехали натеперь папку ее откачивать. Нас оставили дом охранять. Правда, твоя орет: ' Увижу эту папеньку по жизни, по любому рога обломаю.' Козлы. Слушай, дядя, ты зачем такую невесту отрастил. Дал бы хоть в рог. Давай я тебе старшую школьницу из отличниц подберу, толку больше.
– Ладно, – миролюбиво скомандовал географ, – будете уходить, хоть дверь прикройте, – и повесил трубку.
– Вот она, семейная жизнь, – саркастически посочувствовал гадатель. – Не зря я своих на полный пансион спровадил. Да, так что Вы мне посоветуете, Арсений Фомич.
– А в чем вопрос? – отчужденно спросил Полозков.
– Вы разве не знаете? – бравурно воскликнул, разведя руками, нежданный собеседник. – Вопрос прост. Как мне быть. Что скажете, то и сделаю.
– А что сделаю? – осторожно спросил географ. – И почему мне-то такая честь, уж освободите меня.
– Да какой Вы, ей богу, неразумный вроде, Арсений Фомич. На самом-то деле, – и старичок сушеным тушканчиком почти прилег на огромное зеленое поле стола, разделившее их. Прилег и как бы заглянул Полозкову снизу в глаза, – на самом деле что ни на есть Вы первостатейный хитрец и даже, не побоюсь – пройдоха.
– Я пройдоха? – искренне изумился географ.
– А как же, – довольный, рассмеялся старикан. – Везде прошли, пролезли, пройдошисто отнекнулись, отвертелись от привязанностей и превозмогли соблазны дешевых ходов. Неужто нет? Вы действительная штучка. Как и я. Мы с Вами вроде две ипостаси одного жеста – отчаянного жеста первопроходцев- проходимцев. И разумом, и нешаткой статью, и держанием секретов – чрезвычайные близнецы. Хоть я и близнец постарше. Но чужие, почему-то чужаки. Поэтому раскрываю карты, – и старикашка, любезно ухмыляясь, выкинул на стол откуда-то из рукава легшую ровной полоской стаю игральных карт.
– Теперь поясню свою забаву, – продолжил он. – Подошел к камню, где два пути. Решил было, идти вправо. Сюда, в эту богадельню отшельников с историческим прошлым и истерическим будущим. Даже, сами изволите видеть, приехал прощупать здешнюю неровную нервную почву, поглядеть на будущее успокоительное одро. Думаю – к чертям все к чертячим. Буду я метаться и маяться, рвать перетянутые струны нервов и шевелить пробки тромбов в жестяных и стеклянных сосудах. Приду, думаю – возьму удочку и отправлюсь к речке. Здесь рядом. Сяду с видом на поплавок и буду равен богу. Покалякаю с ним о кривом мировом порядке, о полезности отрешенного озарения. И баиньки… А потом вдруг, – уже не тихо, а злобным и возрастающим шепотом выкликнул старикашка, – нашла на меня болезнь и обуяла мука. Как же ты, глупый старикашка, как же и другие такие же географы и исследователи планид могут себе блаженство позволить – слепой сон, легкий церковный малиновый звон и бессмысленое подбекивание тупым бонзам. Скажите, и Вы ведь грешны тем же. Подумываете иногда – в скит, в интеллектуально обустроенную бочку, грызть прянички самоедства.
– Да, грешен, – сознался географ. – Правда я про себя иногда и так подумывал: что вся моя жизнь – и в школе, и быт, и неразумное дергание по моим маршрутам и чужим орбитам – это, будто бы, скит мой и есть, и я все здесь один, наедине с собой себя расследую. Вот и получил от голубя в глаз…
– От голубя глас! – восторженно взвизгнул старикашка, воздев палец. – Так Вы наплюйте в скит, и айда со мной. Я-то все похерил правый путь. А все потому, что не дам сгубить страну нашу душегубам, матушку. Вот Вы, Арсений, держите сейчас секреты, владетель Вы державный. А паразиты на красных мотальщиках и чесальщиках, жиро-хладокомбинатах и автобазах жуют народное мясо и выплевывают народную кровь…
– Ну, прямо, Гафонов, – вставил географ тихо.
– Да-с. Сударь. Вот Вы лапку сжали с убийственными откровениями, раздумывая, – а тысячные толпы чиновников-трутней дочавкивают у опустевших государевых корыт последнее хлебово. А детишки, посиневшие и грустные, с худыми и гнилыми лапками пьяные лежат у порогов истлевших домов…
– Да не все детишки так, – возразил географ. – Вон я звонил, бодренькие…
– Скоро будут все. Болезни, моры, ненависть и тлен поглотили, как тягучее болото, богатый удалью, красивый народ. А Вы все выдумываете, обидеть или нет, наказать или простить. Простите их всех: этих лжецов политологов, цыганских наркобаронов, рвачей жиденят и дикое бессчетное племя плутов и бездельников. Пошлите им улыбку прощения, и что? – завтра сутрева опять выйдут губить и топтать маленьких девчонок, вывертывать ум у недородышей-школяров, травить травой и газетной бредней ихних полоумных старших. Нет у этого народа гена защиты от лжи, гена сохранения самого себя, как у эвенков и
