– Знаю, – ответил географ. – Один ваш китаец, старик, сидя с учениками, как-то сказал: ' Если ты желтый журавль и взлетел высоко в небо, то не увидишь, как в деревне во дворе дядюшки Ху расцвел миндаль. Спустись'.
Девушка посмотрела на географа, и он поразился, как ее серые глаза на глазах темнеют, и на секунду в них мелькнула совсем темнота.
– Этот наш китаец, – сказала через минуту женщина, – сидя с учениками, еще как-то сказал: ' Если подползла змея, не гладь ее, человек', – потом помолчала и добавила. – Идите домой, Сеня.
И географ, поспешно поднявшись, ретировался из этого места вон.
– Он видел дневник, – сказала китаянка, не поворачиваясь и ни к кому не обращаясь и, конечно, по- китайски.
А Арсений притащился в свою квартирку совершенно разбитый и выжатый и огляделся кругом плохо зрячим взглядом недолеченных глаз. Ключ от входной двери куда-то запропастился, но входная дверь была лишь чуть прикрыта. В комнате и в кухне все осталось в относительном нестрогом порядке, но Полозкова охватило отвращение. Это была уже не его квартирка: все вещи, ощупанные и захватанные чужими руками дурно пахли, оказались сдвинуты или, как книги, с перевернутыми корешками. Даже сломанный глобус валялся в том же углу, но теперь взирал на хозяина не океанической атлантической глубиной, а пятном африканских пустынь.
Арсений стянул с себя галстук, водрузил на глобус и без сил, не раздеваясь, рухнул на тахту, пахнущую невестой и черт знает чем. Сон сковал его твердым льдом.
Толпа черных птиц, ворон или галок, взметнулась, спиралью закруживая торнадо, над соборной площадью и принялась в бешеном веселье вычерчивать вычурные фигуры высшего птичьего пилотажа в первомайском сине-зеленом небе. Если бы кто случайный, отрастив нормальные крылья и вырастив бесстрашие для полета в этом праздничном скандальном коллективе, выскочил на ту высоту, то легко увидел бы, обозрев все окрест, что область эта уже целый край с далекими покрытыми дымкой краями, а город этот вовсе и не город, а гигантская впадина, в которую, струясь, стекаются капли звенящих праздничным весельем семей, ручьи дрожащих в спорных дискуссиях группок и жилтовариществ и огромные черные, как сгоревший и опавший вулканический туф, потеки заводских и фабричных колонн, жужжащие тревожным нарастающим гулом маевки и митинги. Правда, не знаем, успел бы этот случайный все осмотреть, потому что ведь надо кружить и каркать. Голодные и злые, без денег и с заначкой, пьяные и смурные, а также улыбающиеся и весело стучащие отлетающими под гармонь каблуками и тащащие на плечах малых отродий – все проторивали по дергающимся улицам и гнущимся переулкам майский светлый путь к городскому центру. Потому, что там можно было понять – что это за праздник. И там обещали торжественно открыть, с речами и музыкой, восстановленный весьма споро монумент.
Были в этих стекающихся струях самые разные. В страшном напряжении тяжело долбасили мостовые ограбленные 'красным директором' Бодяевым мотальщики, подначиваемые уже пьяненькими и падающими затесавшимися бывшими коллегами, справедливо по непригодности уволенными, а теперь без места, весело кружилась толпа обворованных и обчищенных нарядно и чисто одетых чесальщиц.
Пробирались группки бредущих в ряд по два малобритых людишек, гостей из сопредельных западных и восточных провинций бывшей империи, придерживающих руками тяжелые палки и еще что-то железно звенящее под куртками и вонючими и слежавшимися телогреями.
Были и просто любознательные и любезные, учителишки и киоскеры, то есть грамотеи, тащился, выделывая штанинами почти авиационные петли хулиган местного пригорода Хорьков, а также народный, пробующий альвеолами октавы хор и отдельный командированный в противное место человек в мятой пляпе. И площадь-то у обвязанного толстыми попонами и перешнурованного вервием монумента была уже полна, но людишки, детишки, собачье и сброд все прибывали, тесня уже свободно расположившихся.
Засеменил в центр города и ухайдаканный беготней и слабо плетущий ногами Арсений Фомич Полозков, впрочем, не понимающий своего места в этот в общем красивый красно-голубой день. С раннего утра географа стало трясти и лихорадить. С трудом разлепив веки, опять смежив и с усилием наконец расправив, Арсений увидел, что трясет и будит его похожий на школьника паренек. Это Папаня уселся на стул напротив и сообщил:
– Вставай, дядя географ. Весь Первомай продрыхнешь.
Арсений с трудом уселся на тахте.
– Сказать тебе, что пришел? – солидно вступил парнишка. – Эти, твои кореша, слыхал?
– Какие? – осторожно спросил географ. – Кореша.
– Сине-зеленые. Ученый мужик с вертлявой бабой, которые в комплекте, угодили.
– Кому угодили?
– В больницу. Угорели. Ночью их на ихней малине подперли злые ребята и хвост подпалили. Один из ребят, свиделки трепят, с болгаркой все шлепал. Ну не в усмерть, не переживай зазря. Чуть дыму нанюхались, непривычные, и в больницу сволоклись. Какая-то молодуха долго гулящая их отворила, прибрела. Теперь лежат на разных кроватках, пончики жрут. Неспокойно тут в городе стало, слесарек.
– А что ж делать? – развел руками не вполне проснувшийся географ.
– Сваливай. Много не любят тебя. А мне крышевать таких некогда. У меня вон и порт проблема, и железка. Пока у тебя два отхода.
– Куда? – не понял Арсений.
– Куда макар козлов не гонял, понял. Поехай, хочешь, в 504 поселение под Ростов, райские прямо углы, у меня там вся началка по трапеции ходит. Хочешь, ЗК оформлю, а нет, так в ихней школе будешь дубью зубы заговаривать своими географиями. Знаешь, место! Пескарь в речке, как таймень.
– Нет, – отказался географ. – У меня тут невеста.
– Ну это я не знаю, мне это пока рано. Хотя, думаю, дурак ты. У человека в каждом месте по невесте, так должно быть. По поповской легенде. Зря я тебя за мозговитого держу. Лады. Давай попри в другую переменку.
– Куда?
– Поставим тебя в губернаторы. Эти все прокололись, мальцы. Смотри – мозгов тебе не занимать, еще сам отгрузишь, от всех оторвался, всех обвел. Усидчивый, не вертлявый олух-школьник, спокойный. Завтра тебе в облоне заслуженного учителя оформим. Лады? И есть в тебе, слесарек, упорка. Не сразу продашь. А это по нынешнему черчению дорогого стоит. Да и хитер ты, лиса старая. Лучшего другана, Кабаненка, с которым с двух лет мороженое воровали, отбил с меня. Целиком отбил. Ходит теперь Кабанок в школу на географию, а на ботанике и обловедении орет, чтоб заменили на изучение карт и ориентирование на местности. Вот он фокус-мокус. Краснуха, и та ворох контурных, а не игральных карт за ним тянет. А кто покусник? Ты, слесарек. Значит, прямая тебе дальняя дорожка в губернаторы.
– Не мое это дело, – угрюмо отказался географ.
– А мое! – крикнул запальчиво пацан. – Мое, может, дело в школу ходить. И на переменках в туалете папироску дымить. А я мучаюсь, за вас за всех воз тяну. Это надо – на мальца все бараны сгрузили, и склады, и разборки. Но не бросишь ведь хозяйство, пропадет. Кадровый голод, блин. Ладно, кумекай. Я крышевать тебя не буду, хоть ты и заслуженный учитель и, главное, кореш моего кореша. Но поберегись, слесарек, моя тебе шпаргалка. Иди, чтоль, хоть на демострацию развейся, – заботливо поглядел на серого Полозкова пацанок. – А то рожа, как доска классная.
На улице Полозков чуть отдышался. Люди шли весело наряженные, возбужденные, бурно переговариваясь и рассматривая и зачитывая вслух свежеотпечатанные листовки. Какие-то школяры, шустрые и похожие одновременно на Быгину и Тюхтяева, пробегая нарочно через центры луж и посвистывая, сунули пару плакатиков и зазевавшемуся географу. Тот остолбенел.
На одном была фотография и подпись. Наверху вниз свешивались босые пятки повешенной, а на широкой кровати под балдахином с видом имбицила сидел принаряженный в кожаный бюстгальтер вице- губернатор. Подпись гласила: ' Нужен тебе такой губернатор?'. На второй листовке, пахнущей свежей краской и пачкающей пальцы, Арсений с удивлением узнал знакомый броневик, а на нем простирающего вперед руку банкира. Подпись негодовала: ' Бандиты банкира Барыго штурмуют улицы родного города.'
Арсений скомкал листовки и швырнул их в урну. По нашпигованным народом улицам он, волочимый нервной усталостью, устремился к центру. Там и должны были состояться праздничная кульминация и
