Да такую душевную, теплую и святую, что многие прослезились и оттаяли. Тихо, под песню, и еще другую – такую же звонкую и чистую, развернулись многие люди и толпой, разными группами и отдельными светлыми лицами потянулись к собору, по дорожке, постоянно подправляемой служками, мимо жестяных роз и бумажных маков, укрепленных по обочине на щитках. Так и закончился удивительный торжественный митинг и планировавшийся концерт, и редкие мелкие начальнички, кучившиеся группкой на пустеющей площади, молча разводили руками.
Единственно, о чем всколзь еще следует сказать и что было всеми выпущено из вида, так это – в самом начале событий к небольшому худенькому старичку, грустно стоящему поодаль от начальников, подошел чужой, из другого города командировочный в мятой шляпе, валявшейся, видно, и в луже, и сквозь зубы сказал:
– Отводи своих крикунов, Ильич. У меня за углом батальон горных стрелков с полным комплектом. Перестреляю твоих орлов, как вальдшнепов.
К Ильичу тогда, по его знаку по очереди, стараясь не встретиться, подбежали Артур и Альберт и, получив указания, молча строевым шагом отправились к буйствующим группам – приднебугским бузотерам и бойцам держащегося в тени заборов ' Боеотряда'. Те враз примолкли и примкнутыми рядками стали сворачиваться.
– Что? – со слезой на глазах спросил Ильич. – Опять я продулся!
– Надоел ты всем, – процедил командировочный, и, уходя, бросил. – Если б не заслуги…Пойдешь ветеранов возглавлять.
Надо сказать, что этими выступлениями отдельных трудящихся светлый майский день, конечно, не окончился. Везде в эти часы, а потом и позже, и совсем поздно, до самой ночи в городе плясали, бузотерили, весело и отчаянно немножко дрались и выпивали, у кого что припаслось. Все-таки первомай это такой праздник – хороший.
Кругом особенно многие пускали петарды, которые то, взмывая вверх, распускали над городом павлиньи хвосты, то хлопались на земле в руках неумелых бомбардиров – изображали глубокое вулканическое прошлое планеты. Географ с трудом поймал ближе к ночи отчаянного любителя сшибить праздничную деньгу и теперь в его кургузой машинке подъезжал к темному особняку на окраине.
Долгие часы перед этим провели они вместе с ребятами Кабанчиком Димкой Хорьковым и Краснухой в сером больничном коридоре. Мимо, молча хмурясь, проходили врачи, всем своим видом предъявляя ненависть к работе в цветущий праздник. Кабан сидел на скамье, уткнувшись в угол, и безучастно смотрел на тетку-уборщицу, нарочно возившую тряпкой по его грязным ботинкам. Наконец, ближе к сумеркам, вышел из дверей доктор в голубом халате с вензелем на кармашке, подошел к географу и потер переносицу, задев и скосив крахмальную шапочку на лоб.
– Вы кто больному? – спросил.
– Он нам учитель, – тихо ответила девочка, поднявшись. – Географии.
Медик покачал головой:
– Не ездите сюда. Звоните. Бесполезно, – сообщил. – Скажут 'без изменений' – значит все хорошо.
И ушел. Арсений поехал с ребятами к Кабанку домой, чтобы проводить. В кургузой комнатенке, где, казалось, пропиты были и стены, парень, не раздеваясь, улегся на топчан. Рядом, на трехногую табуретку уселась рассудительная Краснуха.
– Вы, дядя Арсений, ехайте отдыхать. – сказала она голосом сестры милосердия. – Я тут покемарю возле Кабанка.
– Как ты, Дима? – спросил географ, наклоняясь к хлопцу.
– Никак, – сообщил паренек. – Всю жизнь я его не терпел…А он мне гитару покупал вместо водки…
– Иди, дядя Арсений, – повторила Краснуха. – Все путем. Я ему добыла одну атлантическую историю про морской город. Сейчас расскажу.
И географ уехал и запрыгнул, подбежав и задохнувшись, на последний автобус в центр.
Павловский особняк потонул в темноте, ни одно окно не горело. Арсений протопал вслепую по знакомой дорожке и стал шарить звонок, чтобы сообщить о своем приходе в добропорядочный дом. Неожиданно дверь открылась и служка-старик впустил Арсения.
– Это хорошо, что припозднились, – проворчал старичок. – Идите вон к нему в трубу, меня-то совсем не слушают, – и кивнул головой наверх.
Павлов сидел в мансарде, с трудом сохраняя равновесие в удобном кресле напротив телескопа. На столике рядом лежала почти пустая бутылка коньяка и разбитый фужер.
– Э, кто приехал! – приветствовал Теодор посетителя ватным языком. – Ни одного черта не видно, хоть один черт сподобился навестить полудохлого Павлова.
– Я к Вам, Теодор Федорыч, по делу, извините уж. За советом.
– Не извиню. Пока не выпьешь. Ко мне? К такому? За советом. А глупей…Осе…ний Ф…мич, ничего не придумалось. Как скажешь. Тогда тяни меня, товарищ, в умывальню напротив. Есть ради чего выто… выпо трошиться.
Полчаса провел адвокат над унитазом, над раковиной и в ванной и появился с бодрой улыбкой на бледном, как аллюминиевая кружка, лице. Он смахнул недопитую бутылку и обломки бокала в мусорную корзину, открыл шкафик и с сожалением поморщился:
– Еще одна, зараза. Тебе отдам на майский сувенир: 'ХО Бисквит'. А иначе вылью, не отказывайся. Стой-ка, сейчас звякнем.
Схватил большой, как с малого каботажного судна, колокольчик и размашисто, но безуспешно зазвонил.
– Боится, – сообщил Павлов, заговорщически подмигивая. – Боится, ханки потребую. – Теодор нащелкал сотовый и забубнил. – Здорово. У тебя супчик какой есть? Бульон? С пирожками…Тащи. Ну, вот, – сообщил он, улыбаясь. – Теперь говори. Только помедленнее и простыми словами.
– Да не знаю, что и сказать, Теодор Федорыч. Дело-то непростое. Вы меня в этих вопросах немного более сведущи. В ненависти…Как мне кажется, многих вы недолюбливали. Вот и партнера своего, думается. Да и к Вам, сдается, питают эти люди разные чувства. Помыкались вы с этим богатством. Вот и я попал в переплет. Теперь хочу спросить, что это такое – ненависть.
– Ох хитер ты, географ, сложные спившимся задачки загадываешь, – хмыкнул адвокат. – Я уж не мечтал тебя увидеть, думал переходишь уже монголо-тунисскую границу, даже випил за тебя… рюмаху. Я в этом вопросе оказался не дока. Жену не мог терпеть каждой каплей своей крови, видеть не мог даже издали. А уж в кровати мои фантазии, куда Отелле…Ну да ладно. А сейчас вспоминаю, и нет во мне ненависти. Как будто испарилась или ушла вместе с покойницей под землю. Эта страшная эманация…
– Так что же, – перебил географ. – Убить ненависть способна лишь смерть?
– Погоди…Дочка, вон. Уж какими, думаю, словами меня втихаря не поливала – и жмот, и ублюдок. И бабник, и старорежимный осел. А после событий, думал, и вовсе отвернется навсегда. Ан нет, дуреха. Подошла здесь, вчера, что-ли. И говорит: ты, папенька, плохой человек. Но и я не лучше. Потому, что дочка твоя. И добавила: не надо пить, заболеешь. Пожалела развалину-адвоката. Так что, Арсений, какой же я специалист? А у вас-то какая может быть ненависть. Разве, женская?
– Угадали.
– Не мудрено. Старое, что ли, всплыло?
– Как вы думаете, Теодор, – размышляя, сообщил географ. – Это не вместе ли с любовью ходит, как в нейтральном теле электрические искры. Под действием внешних сил и обстоятельств одни заряды ненависти скапливаются в голове, а иные, любовной противоположности, в другой стороне, ближе к ногам. Расходятся, поляризуя человека и убивая его током заряженной и напряженной крови. А потом опять сольются в нейтральную пустую смесь – и опять ходит человек, как мыло.
– Э-э, хитер ты, – воспротивился Теодор казуистике географа. – Легко хочешь отделаться. Скажу правду. Отдельная она, эта ненависть. Сама по себе шляется, без всякой любви. Даже, – прошептал адвокат, – думаю я, движется она и вне человеков, сама по себе перепрыгивая от одного к другому, путешествуя по полям и селам, выискивая ослабленных обстоятельствами жертв. Идет она иногда крадучись, тихо переползая нервной сыпью от друг к другу, от женщины к мужчине, питаясь завистью и обреченным страданием. Но! Иногда вспыхивает среди этого племени страшная ее пандемия. И все тотчас, зараженные и тупые, бросаются один на другого в ярости. Это, географ, болезнь.
