открытие каким-то образом отреставрированного монумента. Впрочем, географ из-за растроенности систем не полез в гущу тел, трущихся возле импровизированной, наспех сколоченной на манер верхней крышки гроба трибуны. Тем более она была на удивление пуста. Где-то чуть в стороне бравурно наяривали несколько одетых в шинельки, какие-то хлопцы тягали шнуры и микрофоны, но у педьестала зияла пустота. Арсений отправился в сторону, вбок на небольшой пригорочек, образованный незасыпанной ямой под непроложенный кабель, откуда и несвежими глазами видно все было неплохо и простирался приятный вид на пространства за монументом, где дорогу к большому собору попики обложили красными ковровыми дорожками и теперь усердно суетились там, что-то украшая жестяными и бумажными букетами. Тем более, что отдельные богомольцы, и даже группки верующих уже сновали по этой дорожке туда-сюда.
А почти пустовала у заполняемой народом площади трибуна вот почему. Все местное малое и среднее начальство совершенно в этот раз никуда не лезло. В другие, бывало, праздничные дни доходило до рукоприкладства и жестких слов, чтобы протиснуться и застыть под губернаторской рукой и прищурами телекамер. А теперь начальство кучковалось внизу у лесенки, напряженно разводило руками, делало круглые очи и охало. К микрофону на трибуне лишь изредка подбегала растерянная народная певица, запахивала цветную шалечку, пробормотывала, прижимая микрофон к груди, огромным голосом народные куплеты. Или декламатор из граничащей дружеской области, отставив ногу и руку, кричал, скоренько и испуганно озираясь, про 'красную паспортину', сильно стуча свободной рукой по груди, где лежали, бережно свернутые, несколько жалких купюр актерского гонорара. Выходил нестроевым шагом и нестройный оркестрик из нескольких лысых солдатиков, и под их свист и буханье пара молоденьких балерин прокрутила, недовертев, несколько фуэте. Начали из толпы орать: ' Митинг! Митинг!'
А на самом деле в воздухе повисла тяжелая заминка. Стали еще кричать в задних рядах чесальщики и работники жироплавильных цехов, развопились травмированные трудяги фабрики фарфоровых изоляторов, припершиеся требовать недодаденную компенсацию, а какой-то дурной врубил среди марша 'болгарку', и дело не ладилось. Потому, что шныряли подначивальщики и наемные крикуны, нанятые из местного театрика оперы и балета, обычно орущие на премьерах, а теперь довольные приработком из-за отсутствия оных. И все эти будоражили терпение толпы.
Но ответьте, кому было выходить на основную речь? Вице-губернатор в состоянии полукомы отмокал в джакузи. Красный Бодяев срочно вылетел в Злату Прагу для обмена опыта и рублей на кроны и евро, оставив возле дотлевающих производств кольца нанятых без аванса в поселках людей с окончательными принципами. Руководство 'Гудбанка' тоже топталось в группке, но учитывая начавший наконец стрелять холостыми киноброневик и утренний приступ в адвокатских хоромах, вело себя вяло.
Все, кто надо, крутились здесь, однако обжигающий фейерверк последних событий превратил начальствующих гиен в ягнят. Иногда лишь местный электрический руководитель выскакивал к микрофону и поправлял вьющийся из него шнур вместе с бегущим там электричеством.
Тут как раз к стоящему на горочке географу подошли распознавшие его издали Клодетта и держащийся несколько сзади с видом сожравшего чужую мышь худого кота необычно тихий шустрик Воробей.
– Здравствуйте, Арсений, – несколько не в манере приветствовала географа Клодетта. – Как спалось, клево? – вежливо спросила она.
– Не то слово, – кратко ответил преподаватель. – Круто, почти в смятку.
Девушка, смешно переминаясь, все же решилась обратиться к географу и, смиренно моргая монашкой, молвила:
– У меня к Вам хотела попроситься. По жизни. Шагая.
– Что так? – удивился географ, хмурясь.
– Вы, Арсений, уже может отступитесь от меня. Как невесты назначенной. На кой я Вам такая с небольшим запасом вспомогательных слов. Я уже поняла у Вас урок природной катаклизмы и готова сократить бары и тусовню. Тем более маней в обрез. А мани по всему можете еще с папани тянуть. Правда, мне его, урода семьи и неудачника любви, даже жальче стало. Вы ему скажите – не пей ты, Теодор, чучелой станешь.
– Какой чучелой?
– Какой. Своей!
– Ладно, – махнул рукой географ. – Отступаюсь по жизни. Плыви сама, не невеста ты мне. Да и найди себе лучше молодого, бодрого и с подвижным языком. Слова подучишь.
– Сподвижника-горнолыжника. Международного корреспондента из сельвы, – радостно брякнула девица и оглянулась на Воробья, который вообще стал изучать свои ноги. – Уже ищу! Дайте я Вас за эту жертву безвредно поцелую, – чмокнула еще больше расстроившегося географа.
– Вы, Арсений Фомич, бледно выглядите, – сообщил, высунувшись из-за спины Клодетты Воробей. – Идите, может, поспите. Проводить Вас?
– Это он на твоем фоне плохо выглядит, – высказалась Клодетта, – а так он мужчина что надо и что не надо, из запряженного железобетона, об трудности не крошится, об начальство себя не дает ноги вытирать.
– А где же барабанщик, с девушкой…Элоизой? – спросил географ.
– Там, – ткнула Клава пальцем. – Плакаты не поделят, ругаются.
– Может, подойду к Вам, идите, – отправил он молодых, с тревогой глядя на толпу.
И правда, в озере голов и море тел наметился нездоровый симптом. В океане увенчивающих тела голов, как в каком-то саргассовом треугольнике или бермудской зоне образовались, вспухли валунчиками, закружились, как взбиваемый скалкой крем, осели на стены окрестных домов или выперлись в переулки недобрыми опухолями отдельные людские сообщества-выросты – одни экзальтированно и слаженно орали 'Долой!', другие свистели в пальцы или показывали соседу, как свистеть, в иных и вовсе затеяли толчею, толкотню, матерню, и одерживало верх безрассудство. То есть общая для всех толпа стала распадаться и множиться разнородно настроенными амебами и жгучими медузами, трущими в переполненом фракциями море ядовитыми друг друга бортами.
Начали кричать еще и разное 'Бей!', например, 'жги', 'бери палки и айда', ' где эти жирные крысы на нашу голодную голову', 'успокойтесь, трудящие' и 'хорош давиться!'. Поэтому географу показалось очень правильным, когда он вдруг увидел, как к основному микрофону выбрался несколько хромающий рабочий активист Горячев-Холодковский и, как представитель 'Рабфронта', начал разумно и страстно сеять среди волнующихся, отметая злобу и тревогу и призывая под своим руководством поставить подписи людей под воззванием в высокие сферы о наболевшем. При этом молчащая позади него дама, чем-то напомнившая географу знакомую зоологичку, время от времени выбегала к рампе и демонстрировала людям полузаполненные автографами длиннющие скатанные в рулоны листы, напоминавшие в основе туалетную использованную смотанную бумагу.
И правда, сильная спокойная речь активиста, а также его прямой призыв 'повернуть лицо истории вспять' и пойти маршем к церковному собору, обойти его круглой колонной и получить порцию божественного озарения на удачу, произвели доброе и умиротворяющее действо на разнородные волны и буруны людского моря. Немного подпортил дело лишь один затарахтевший 'болгаркой' мужик и крикуны из группы 'приднебугских', орущие 'не любо!' и 'акбар'.
Но все испортил другой оратор, тоже вдруг выбросившийся из толпы на берег авансцены, как издыхающая, но сильная еще рыба, и начавшийся биться и кувыркаться там. И за этим тоже вился шнур, увенчанный микрофоном, схваченным побелевшими пальцами Гафонова. Чертова техника, руководимая заведующим электрификацией, дала здесь официальный сбой, потому что в трансляцию оба крикуна попали одновременно, и голоса их смешались и долетали до людей из лающих динамиков то в унисон, то в перекрест. Трудно вообразить, что такое попало в людские уши:
– ' мор держимордам…прочь рабочая подсознательность…оплюем оплоты опоссумов…даешь закалку трудовой выдержки…бей котов, спасай шкуру и носи ее… примем по одной заботе – дай сам оплоту работе…'.
Страшно географу было видеть, как волнуются и мнут словом друг друга отчаянные ораторы и как вертится и дергается тело измученной толпы. И тут случилось еще ужасное. Корячясь и раскачиваясь, балансируя руками и подергивая ногами, на аренку выбрался пьяненький человечек. Коряво побултыхавшись по ней, он остановился и туманным взором попеременно оглядел выступавших. Он был настолько неуместен в этом годами освященном руководством месте, что даже с двух сторон по лесенкам
