языка и литературы как языка состоит
в том, чтобы истребить собственного сказителя, обозначив его как отсутствующего.'135
Отсюда главенство 'письма' над языком, письма, созидающего автономное пространство, некую
конфигурацию, в которой время писателя и время читателя сливаются в ходе одного бесконечного
истолкования, — истолкования чего-то такого, что больше их обоих и что навязывает всему и вся
собственные законы — законы означающего. В связи с чем и сам язык предстает как письмо, которое, как говорит Женетт, вторя Деррида, 'есть игра на различиях и пространственных смещениях, где
значение — не наполнение пространства, но чистое отношение'136. И тогда современная критика
становится 'критикой творцов без творений', или, точнее, творцов, чьи творения предстают как какие-
то 'полые вместилища', те самые глубинные desouvrement, которые критике предназначено описывать
как пустые формы. И это потому, что письмо по отношению к пишущему перестает выступать как
средство, становясь тем 'местом, в котором происходит его мышление', поскольку 'не он мыслит на
своем языке, но его язык мыслит им, мысля его вовне' 137.
IV.3.
Такова траектория мысли, исходящей из предположения об исчезновении автора произведения и
приходящей к предположению
135
136
137
337
об исчезновении самого произведения, которое вбирается всепоглощающим языком, вековечно
выговариваемым тысячами уст 138.
Нетрудно обнаружить у Бланшо и критиков, находящихся под его влиянием и опередивших тех, кто выплыл на волне лакановского структурализма, явный интерес к Пустотам и Зияниям
Очевидно, что у Бланшо 139 этот подход очерчивается вполне ясно: книга как произведение
искусства вовсе не представляет собой какую-то вязь непреложных значений, но впервые
открывается всякому прочтению как единственно возможному, представая разомкнутым
пространством с неопределенными границами, 'пространством, в котором, строго говоря, ничто
еще не наделено значением и к которому все то, что наделено значением, восходит как к своему
первоначалу'. 'Пустотность произведения... это его явленность самому себе в ходе прочтения', она 'отчасти напоминает ту ненаполненность, которая в творческом процессе представала как
незавершенность, как схватка разноречивых и разнонаправленных составляющих произведения.'
Таким образом, в чтении 'к произведению возвращается его исконная неустойчивость, богатство
его бедности, хлипкость его пустоты, и само прочтение, вбирая в себя эту ненадежность и
венчаясь с этой бедностью, претворяется в некий страстный порыв, обретая легкость и
стремительность естественного движения'. Произведение искусства — 'это та
проницательно отметил Дубровский, у Бланшо еще нет речи о метафизике письма как таковой, об
онтологии сцепления означающих, сцепления независимого и самодостаточного, чей стылый
порядок предопределен раз и навсегда:
'В противовес структуралистской объективности' Бланшо в своем понимании произведения
искусства 'исходит из представления о человеке не как объекте познания, но как субъекте
www.koob.ru
