звать… Я шил Мариам, и другим женщинам шил, много шил, богатый стал, дом был, сад был, все был… А потом Мариам гневался, я бежал… Сюда бежал.
— А кто это — Мариам?
— Мариам — мама королю. Шибко сердитый женщина Мариам, шибко злой… Голова был — Мариам сердился — голова нет, вот так! Я голова жалел, дом не жалел, сад не жалел… Теперь нет ничего, голова есть! — мастерица засмеялась. — Платье снимай, это надевай, смотреть будем…
Аник снова переоделась, снова нацепила отобранные украшения, прошлась несколько раз взад и вперед по требованию мастерицы — Фатьма цокала языком и трясла головой, выражая свое восхищение.
— Самый красивый будешь, — заявила она. — Моя — Тамара шил, и Нина шил, и еще девушкам шил — никто такой красивый не был. Так посмотришь, — мастерица повернула голову и бросила косой взгляд из-под ресниц, — самый красивый юноша свое сердце в зубах тебе принесет!
Аник зарделась. Самые красивые юноши ее не интересовали. А тот, кто интересовал ее, никак не был юношей.
— Фатьма, — спросила она, — а ты короля нашего видела?
Фатьма рассмеялась.
— На колени садил, песни пел… Распашонка шил, каптанчик шил, штанишки шил… Потом рубашка шил; Регина корона одевал — Фатьма платье шил… Регина умирал — молодой такой, красивый такой — Фатьма саван шил… Король плакал — Фатьма утешал. Мариам гневался — король поход шел, Фатьма взял… Сюда привез.
— А за что Мариам на тебя гневалась?
Фатьма поцокала языком, сморщившись, от чего ее лицо стало похоже на зимнее высохшее яблоко.
— Моя шибко глупый был, платья шил — кто хотел, приходил, заказывал, деньги платил… Моя не спрашивал — кто, что, какой твой бог, зачем? Всем платья надо. А Мариам одна голова рубить хотел, Фатьма ее спрятал…
— Голову? — с ужасом спросила Аник.
— Зачем голова? Живой человек. Красивый, молодой — моя платья шил, много шил, год, и два год… Жалко ее был. Другой бог молился, потому Мариам на нее злой был. Фатьма ее прятал, деньги давал, лошадь давал, бежать помогал… Мариам узнал, хотел Фатьма голова сечь…
— А почему король тебя не защитил?
— Король — сын, Мариам — мама. Хороший сын должен слушать, все делать, что мама говорит. Марк — хороший сын. И потом, Марк что знает? Война знает, поход знает, войско знает… Мариам город знает, люди знает, деньги знает. Марк на войну шел — Мариам король. Марк год нет, три нет, десять нет — Мариам король. Марк вернулся, Мариам все равно король, Мариам говорит — Марк войну знает, Мариам мир знает, пусть Марк отдыхает, Мариам будет сам думать, сам решать…
— Ты еще не передумала? — спросила с насмешкой Ута, когда Аник вечером передала ей содержание своего разговора с мастерицей.
— О чем это ты? — не поняла Аник.
— Не передумала выходить замуж за короля? С такой свекровью жизнь медом не покажется.
— Ой, что ты все глупости говоришь! — рассердилась Аник, но предательский румянец вспыхнул на ее щеках. — Ни за кого я замуж не собираюсь. Ты права — мы уже взрослые и пора перестать верить сказкам. Просто интересно посмотреть на короля.
— А почему ты тогда так покраснела?
Аник дотронулась ладонями до щек. Щеки горели.
— Жарко, — сказала она.
Часть десятая. Крепость Твердыня
Платье и драгоценности были тщательно упакованы в узкий дорожный сундук. За два дня до пира сундук вместе с другими такими же сундуками, содержащими праздничные наряды воспитанниц обители, погрузили в повозку и отправили в Твердыню. В повозке отправились и некоторые из девушек-служанок, те, кто не умели ездить верхом. Были среди горянок и такие, чему Аник удивлялась. Еще дочь князя Саркиса, тучная Русудан, отправилась в повозке. Остальные воспитанницы в сопровождении присланного князем Горисом почетного эскорта, выехали на следующее утро.
Аник в первый раз за много месяцев покинула стены обители.
Она ехала на своей белой кобыле, грива и хвост которой в честь праздника была убрана разноцветными лентами, вслед за матерью настоятельницей, среди сопровождавших ее белиц на мулах. Сама мать Проклея, невзирая на возраст, восседала на горской лошади. Дальше следовали другие девушки, воспитанницы монастырской школы, и Аник чувствовала спиной завистливые их взгляды. Замыкала кортеж стайка служанок на ослах и мулах — только Ута была верхом на коне, и ехала она позади всех. А впереди кавалькады и за ней скакали джигиты верховного князя в праздничных белых бешметах. Встречные путники, и крестьяне, занимавшиеся своими делами на полях вдоль дороги, кланялись процессии, преклоняя колени, а мать Проклея благословляла их рукой, в которой сжимала драгоценные гагатовые четки.
Ощущение счастья переполняло душу Аник. Праздничное убранство лошадей, белые одежды джигитов, яркое синее небо, сверкающие горные вершины на далеком горизонте, цветущие сады вдоль дороги — все это, и еще чистый горный воздух, и щебетание птиц — нет, положительно, день был прекрасный, и жизнь была прекрасна, и завтра, а, может быть, даже и сегодня, она, Аник, увидит короля Марка… Жаль только, что она не могла поделиться своей радостью с подругой. Но порядок шествия был утвержден матерью Проклеей, которая строго-настрого приказала служанкам держаться подальше от родовитых девиц. И особенно предупреждала об этом Аник.
— Хватит того, что ты будешь в черном, — сказала мать Проклея. — Поедешь сразу вслед за сестрами, чтобы не портить вид процессии. Мы с тобой составим два единственных темных пятна на общем светлом фоне. Но эти глупые курицы будут завидовать твоей близости ко мне, а если ты еще и служанке своей позволишь ехать рядом с нами, то совсем испортишь им настроение. Нехорошо в такой радостный день злобствовать, не вводи их в грех…
— Ах, матушка, ну какое мне дело до их злобы и даже до сплетен! — возразила Аник. — Пусть себе злобствуют.
— Это — твои подруги. Во всяком случае, хотя бы кто-то из них должен стать твоей подругой. Смири хоть немного свою гордыню — они все из хороших домов, знатных семей…
Аник не возразила настоятельнице. Она только подумала про себя, что все они — напыщенные дуры, и что ни одна из них недостойна стать подругой ей, дочери Варгиза. Но оставила свое мнение при себе. И теперь завистливые взгляды, упиравшиеся в ее спину, совсем не портили ее прекрасного настроения. Пусть себе думают, что хотят. А с Утой она успеет наговориться — домашний арест, наложенный на девушку-шаваб в стенах обители, будет действовать и в Твердыне, и Ута будет жить в комнате Аник, а не вместе с другими служанками.
Час спустя они увидели Твердыню. Крепость, показалась Аник огромной — ведь она знала только свою родную Красную крепость и маленькую пограничную крепость на землях князя Баграта по дороге в монастырь Святой Шушан.
Твердыня была целым городом, построенным на склонах горы и обнесенным стенами. И под стенами тоже был город. И внизу, в долине, вдоль широкой и быстрой Большой реки, был город. Аник никогда не видела столько домов сразу, во всем их княжестве, во всех селениях на землях князя Варгиза не было стольких домов, как в этом городе. Она не смогла сдержать удивленный возглас:
